Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя - Страница 13

Когда я смотрю на нее, то на миг в глазах Валентины проскальзывает что-то вроде удивления, и даже эту мелочь я записываю на свой счет. Не такой уж я отважный вояка, чтобы брезговать маленькими победами. Что, богатая стерва, не ожидала? Думала, кролик подожмет уши?

— Для женщины вашего круга и образования, Валентина, вы слишком грубо ерничаете.

Цинизм не любит пошлости. Попробуйте в следующий раз быть чуточку оригинальное, прямолинейность удел хабалки с рынка, а не тетки будущего президента. Ну или обратитесь к Диме: уверена, у него есть пара грамотных менеджеров, которые поработают над вашими высказываниями. И да, я не буду пить за этот поганый тост.

— Валентина, прекрати, — рычит где-то поблизости Дима, но я уже выпала из этой системы координат и улетела в другую солнечную систему, чтобы найти более благоприятную планету и прилипнуть к ее орбите. Хорошо бы, чтобы бона была полностью необитаемой и за поясом астероидов.

О чем я только думаю?

Я смазываю горечь улыбкой и демонстративно откланиваюсь в пояс, потому что уже не важно, буду ли я пай-девочкой или пацанкой с полным ртом нецензурных слов. Меня только что демонстративно расчленили и все присутствующие выпили мою кровь, так что пусть катятся к черту. Нужно быть честной хотя бы самой с собой — я человек не из их круга, и никогда не стану такой, как они. Я притворщица и дрянь, но я хотя бы не вытираю ноги об чужие души.

И самое главное — если я немедленно отсюда не уйду, то и сама превращусь вот в такую «Валентину»: бессильную в собственной злобе одинокую королеву жизни на троне из кроличьих костей. Но сегодня она по крайней мере не станет выше за счет моей сломленной спины.

Хорошо, что здесь, куда ни выйди — всегда окажешься на пляже. Я стягиваю босоножки кончиками пальцев на ногах, и оставляю за собой, словно две громадные хлебные крошки. Дима меня догонит, но сейчас он делает то, что ему диктует политическая дрессировка: ставит на место оппозицию, крушит несогласных убийственными аргументами и проводит блестящие дебаты. Почти жаль, что не на камеру.

Может быть, я заблужусь среди этого неба? Потеряюсь среди звезд? Ну или на крайний случай сбегу в джунгли, и может быть проживу там счастливую, но короткую жизнь человека с минимальным набором прививок от всяких тропических болезней.

Эта мысль так меня заводит, что какую-то часть пути я просто бегу: подобрав легкую юбку до самых бедер, врезаясь пятками в песок, подальше ото всех. И только когда свет от «цивилизации» теряется в тусклой полоске у меня за спиной, останавливаюсь, чтобы перевести дух. И просто падаю на песок, скручиваясь раковиной.

Может быть, утренний прибой оближет мне ноги и смоет с тела чужую желчь, а, может, меня смет в океан, и я стану рыбой-клоуном.

— Кира!

Нет, господи, только не он.

Она лежит у моих ног, словно русалка: бледная, худая, с волосами, будто вросшими в песок. И тяжело дышит, потому что бежала так, что я еле за ей угнался. А зачем гнался? Кто бы ответил на такой простой вопрос? У меня ни малейшей трезвой мысли на этот счет. Есть только сносное оправдание для той части меня, которая желает растоптать эту заразу и не гнушается никакими способами: «официально», я пошел за Кирой, чтобы, пользуясь ее состоянием, поймать одну и закончить начатое матерью — добить.

Но я не могу.

Просто не могу даже до нее дотронуться, пока она издает такие звуки, словно дышит через забитую землей трубку в горле. Я должен поставить ее на ноги, убедиться, что она не скорчится в судорогах и ухватиться за этот повод засудить мою мать за моральное издевательство.

— Уйди, — не поворачиваясь, просит Кира. — Простой уйди. Хочешь поиздеваться? Я вся твоя завтра утром.

Я хочу сказать, что не в моем вкусе травить стегать загнанную лошадь, но почему-то молчу. И почему-то присаживаюсь на корточки, протягиваю руку, чтобы притронуться к е плечу. Но не притрагиваюсь, так и держу ладонь в свободном парении над ее плечом, и убеждаю себя в том, что просто не хочу снова вляпываться в ее запах.

— Не люблю играть с полудохлыми мышами, — говорю сухо и грубо.

Отлично, мужик, у тебя просто охеренно выходит. Еще немного — и ты сам поверишь, что сейчас тебе ее ни капли не жаль.

Жалость — это сострадание. Сострадание — это сопереживание. Сопереживание — это слабость. Кира — добыча, а я — хищник, и наша история точно не про льва и собачонку, которую подбросили ему в клетку. Хотя бы потому, что свой ужин я собираюсь сожрать.

Но для начала расшевелю.

Волку не интересно задирать покорную овцу.

Кира поджимает колени к животу, молчит.

— Ты, блядь, худая, как жертва вынужденной голодовки, — зачем-то озвучиваю свои мысли. — Что с тобой такое? Дядя не любит нормальных женщин?

Она медленно, словно превозмогая притяжение с другой стороны, поворачивается ко мне лицом. Смотрит своими погаными глазами и говорит тихо-тихо, как будто нас могут подслушать:

— А ты? Ты любишь? А то вдруг не встанет на суповой набор — и все планы мести насмарку.

У нее какая-то хмельная улыбка, хоть я следил за ней вечер и Кира точно не могла «поплыть» от одного коктейля. Хотя, если ничего не ела…

Да какая мне разница!

— Вернись за стол, Кира, — предупреждаю я. Раз она огрызается, значит точно не при смерти.

— Ты не ответил на вопрос, — издевается она.

А потом вдруг кашляет и вскидывается всем телом, словно не долетевшая до воды летучая рыба.

И начинает задыхаться.

Даже в сумерках я отчетливо вижу, как у нее синеют губы, как кожа становится белесо- серой, без признаков жизни, как у свежей мумии в саркофаге. Кира прикладывает руки к верхней части груди, сжимается в болезненных судорогах и хватает воздух широко распахнутым ртом.

Что с ней такое? Я же и пальцем ее не тронул?!

— Кира, что… — Я хватаю ее за плечи и тяну на себя, зачем-то стучу ладонью по спине, как будто она могла подавиться кислородом. — Кира, ответь, что такое?!

Бес толку, она просто мотает головой и показывает на свое горло. Может, в самом деле подавилась? Но это все равно не имеет значения, потому что она оплавляется у меня на руках, словно свечной огарок. Тело теряет упругость, грузно тянет вниз, словно неправильные песочные часы. И с каждый нервным всхлипом, что-то во мне громко отчаянно колотит в череп, прямо в заднюю стенку, словно там у меня медицинский чип, который обязательно найдет ответ на эту загадку. Но я не долбанный доктор Хаус, я не знаю, что с ней! Я знаю только, что, если срочно чего-нибудь не сделаю, она умрет прямо у меня на руках.

— Мое… лекарство… — вялыми губами едва слышно хрипит Кира. — В… сумке…

Наверное, сумка осталась в баре, но я не знаю, хватит ли мне силы оставить Киру одну.

Это задача, где каждое известное все равно неизвестно, потому что здесь и сейчас мне нужно сделать выбор, даже приблизительно не зная, будет ли он правильным.

Кира наклоняется вперед, и ее голова падает мне на плечо, и я чувствую, как рваное дыхание практически сходит на нет, и почему-то ее слезы у себя на рубашке, хоть совершенно точно, что этого не может быть.

Я хочу взять ее на руки, но Кира, пусть и вяло, отталкивает мои руки.

— Жить надоело? — зверею я.

Если она еще хотя бы раз попытается меня остановить — я ей точно голову откручу.

Сначала вытащу ее с того света, а потом собственноручно туда зашвырну. Но на сопротивление у Киры уже не сил, и она делает громкий, наполненный обреченностью холостой вдох, и закрывает глаза. Я бью ее по щекам, чтобы привести в чувство, что голова просто безвольно качается по плечам, и волосы рисуют зловещее предсказание на песке.

— Кира! — Теперь трясу ее, словно умалишенный, и, наверное мой крик слышен на весь чертов остров, но мне плевать. Она должна открыть глаза, должна хотя бы попытаться вдохнуть, потому что я не донесу ее живой.

Но сколько бы я ни орал, ей, как обычно, плевать на все. Может быть, она уже умерла?