Красные камни (СИ) - Савин Владислав - Страница 64

И Серега объяснил своей Варюхе, что так и так, продолжим отношения, как было, но не больше. А она хотела замуж, и очень скоро расписалась с Мишкой Зарубиным, бывшим лучшим дружком. И уже через год ходила с дитем. Мишка погиб в сорок первом, под Вязьмой, а Варя сгинула в оккупации. После чего Линник еще больше уверился в правоте того, что учил наставник — женился человек, и что в итоге, семьи все равно нет, лишь сделать для страны успел меньше, чем если бы остался холостым?

А наставника тогда не было рядом. В последний свой приезд, летом тридцать шестого, он сказал:

— Что-то неладное у нас творится. Лев Давидович может и расходился с линией Партии — но в Гражданскую командующим был все-таки он. И какие дела мы в его поезде вершили! Ладно, ты этим пока голову не забивай — вернусь, поговорим еще.

После была война. В которой молодой политработник Сережа Линник больше всего запомнил даже не первый свой бой — а 18 марта 1942 года, Западный фронт где-то под Ржевом, когда он, желая провести политинформацию, хотел рассказать бойцам про Парижскую Коммуну (в день ее памяти, отмеченный в календаре). Ждали немецкую атаку, и оторвать бойцов от рытья окопов комбат не разрешил, сказав — веди свою политбеседу в процессе. Копать сырую глину и одновременно говорить было трудно, бойцы даже не делали вид, что слушают, а как заведенные махали лопатами, время от времени тоскливо матерясь — в конце концов, Линник замолчал. И вместо того, чтоб забыть об этом позорище, сделав отметку в журнале, "проведено", не придумал ничего лучшего, как написать рапорт по команде, требуя расследовать и наказать виновных в срыве партийно-политического мероприятия. После чего его вечером вызвал батальонный комиссар, товарищ Гольдберг, по слухам комиссаривший еще в Гражданскую. И спросил:

— Вы за что воюете, Сергей Степанович? — назвав именно так, не официально, не по званию и фамилии.

— За нашу Советскую Власть! — отчеканил Линник — а за что еще?

— Я не спрашиваю вас, за что воюет… советский народ, — оборвал его Валентин Иосифович. — Я спрашиваю, за что воюете ВЫ ЛИЧНО. Только честно, иначе ничего не получится.

Линник не знал, что сказать. Что значит советская власть для него лично? Как высказать эту отчаянную гордость за свою страну, за ее великие достижения, за головокружительные надежды, перед которыми бледнели все трудности, беды, несправедливости? Невероятные рекорды, гигантские стройки, полюс, стратосфера — нам нет преград ни в море ни на суше! От этого захватывало дух, казалось, что для нас нет ничего невозможного, и величайшим счастьем для себя Линник считал право быть сопричастным этим победам. Право, которое он не отдал бы никому. Но когда он пытался объяснить, слова вышли правильные, однако какие-то казенные. Не берущие за душу — поскольку к ним все уже привыкли.

— Я вас понимаю — неожиданно мягким голосом произнес комиссар, выслушав сбивчивый ответ. — но этого мало. Подумайте, ведь есть что-то еще… То, что важно лично вам!

Линник пожал плечами, искренне не понимая, что хочет услышать вышестоящий товарищ. Который, если действительно был комиссаром еще той, Гражданской войны (и по возрасту вполне подходил) то должен был сидеть в политотделе корпуса, если не армии, а не обходить с винтовкой позиции батальона, как бывало не раз. Или товарищ провинился, в уклоне был замечен, но сумел извернуться, под окончательную чистку не попал? Однако дисциплину и Устав никто не отменял — имея желание, Гольдберг вполне может устроить ему, Сергею Линнику, очень серьезные неприятности, карьеру поломать напрочь. Что ж, какой вопрос, такой и ответ. Вспомним, что от бойцов слышал — разговоры в свободную минуту. За что воюем — за дом свой, пятистенок, четыре года как новый поставили. За школу в два этажа, нижний камень, верхний из бревен. За мать, сестер и еще ту, кто пишет и ждет (хотя ему, Линнику, никто пока не пишет). За..

— Тише, тише! — усмехнулся комиссар — кричать не надо.

— Я не хочу, чтобы они снова дошли до Москвы — сказал Линник — и хочу вернуться в свой, освобожденный Харьков.

— Ну, вот и славно, — ответил комиссар — а теперь, слушайте меня внимательно. Все наши достижения, все примеры наших революционеров, решения съездов — все это… конечно, правильно и важно. Но большинству наших бойцов, если уж начистоту, глубоко плевать, за что повесили Перовскую и куда долетел дирижабль 'Осоавиахим'. Люди в большинстве живут другими вещами, они думают о том, как одеть и накормить детей, дадут ли на зиму дров, сколько нужно… Просто хотят жить… А уж советская власть и прочее — в той мере, в которой она это им обеспечивает. Потому, людям надо внушить, что, если мы не победим в этой войне, немцы придут к ним в дом. И это их дети будут рабами. А фашизм — это действительно страшно, уже поверьте мне, я знаю. Очень многое я успел повидать.

— Зачем тогда нужна политработа? — недоуменно спросил Линник — если это, людям ясно и так.

— Ясно всем, а вот решится встать и шагнуть под огнем, может не всякий — жестко ответил Гольдберг — и вот тут нужны я и вы, чтоб люди делали то, что им самим надо, в интересах их собственных, ваших, моих, всей Советской Страны. Они будут слушать вас, согласно уставу, как ваш рассказ про Парижскую Коммуну — но вот услышат, только когда увидят вас в деле. В бою, на марше — везде. Когда вы приказываете, "делай как я". Война всегда показывает, кто чего стоит — тут за бумажку не спрячешься. По крайней мере, на передовой. Хотите, чтобы люди шли за вами, за Советскую Власть — будьте впереди, будьте на виду. Не следует понимать эти слова совсем уж буквально — выскакивать вперед цепи, "ура-ура", ну если конечно обстановка не требует, а то погибнуть без пользы для дела и вреда врагу, это дело глупое. Такая вот должна быть, правильная политработа!^[27]

Линник не забыл этого урока. И делал так, как сказал ему старый комиссар. Хотя в глубине души считал, что Валентин Иосифович не прав: ведь если подумать, воевать за свой дом надо было всегда, даже во времена татаро-монгольского нашествия, или позже, "за Веру, Царя, Отечество", да и в других странах тоже было такое — ну а где наш, советский, коммунистический дух? И разве наш, советский человек не должен ставить дело Партии, защиту СССР — выше, чем "собственный дом-пятистенок", и даже жизнь, свою и семьи? Но выбирать не приходилось — сейчас в дело шло все, что помогало выстоять и победить. Однако после с этим пережитками надлежало решительно бороться, чего не понимал Гольдберг — ну да, ему приходилось иметь дело с совсем иным человеческим материалом, ну а мы можем идти дальше вперед. И мы пойдем и пройдем — ведь нет такой крепости, какую не взяли бы большевики!

И когда кончилась война, выживший и заматеревший политрук Линник снова бросился в бой. И тут оказалось, что слишком многие, не только массы, но и ответственные товарищи, думают как Гольдберг, не желая меняться. Сначала Линник пробовал бороться открыто — и едва не был изгнан из Партии, "за перегибы". Что ж, такое было и прежде — как во времена Ленина прежние социал-демократии обуржуазились и разложились, так что пришлось основывать Партию нового типа. И петербургский "Союз борьбы", основанный Ильичом, насчитывал едва несколько десятков человек — однако из него выросла РСДРП, которая всего через двадцать три года победит в революции и возьмет власть. Линник впервые подумал об этом еще в сорок седьмом, но тогда не мог решиться, верность коммунистическому строю, даже с отдельными недостатками, сидела в нем слишком глубоко.

В сорок девятом вернулся Странник. Сумел разыскать его, Линника Сергея — а впрочем, Киев город не такой большой, как Москва. Был в штатском, о войне разговаривал сдержанно, намекая на дела, о которых посторонним лучше не знать. А затем сказал:

— А что ты думаешь о "новом курсе"? Победа, это дело великое. Строим сейчас много — тоже хорошо. Вот только, ты слышал наверное, иные уже почти в открытую, наш Советский Союз, "Красной Империей" называют. Командиров переименовали в офицеров, погоны вернули, об "исторических корнях" много говорят — Суворова героем объявили, хотя он пугачевское восстание давил. А дальше что — снова князьев-графьев введут, ради преемственности? И какой-то там, наверху — себя императором объявит? И будет все как до семнадцатого — так за что боролись? Нравится такое тебе?