Красные камни (СИ) - Савин Владислав - Страница 65

И лишь под утро завершился тот разговор — из которого Линник понял, что есть в Партии те, для кого завоевания революции, не пустой звук. И что последуют перемены, очень скоро, или чуть попозже — а если не последуют, то значит, нас уже нет в живых.

— И появится в "Правде" очередная статейка о "разоблаченном уклоне". И нас грязью обольют. Но мы не предатели, а истинные коммунисты. А предатели, это как раз те, кто хочет "социализм в отдельно взятой стране".

Линник спросил — что он должен делать? И услышал ответ:

— Пока, готовиться. Сделать так, чтоб молодые не забывали великую Идею, ценили ее больше, чем собственную сытость. Отчего мы проиграли в двадцатые — да потому что молодежь была не с нами, на словах чтили, а для себя, чтоб жить хорошо, угнетения нет, гуляй, женись, учись, получай зарплату, а мировая революция когда-нибудь потом! Нас уже немного осталось, кто помнит семнадцатый — что будет, когда мы все уйдем? А молодые будут иметь примером других — видя лишь их прежние заслуги, а не разложившееся мурло сейчас!

Линник хорошо помнил, как те из заслуженных товарищей, чьи портреты носили на первомай, вдруг оказывались врагами, большими чем Гитлер (с которым тогда была дружба) и американские капиталисты (позже ставшие союзниками в войне). Но значит, и сейчас вокруг враги — учтем! Так появилась "Молодая Ленинская Гвардия", подпольная организация на вражеской территории — и Линник всю душу положил на то, чтобы вырвать из-под вражеского влияния, повернуть на истинный путь, хоть какое-то число юных, пока еще не испорченных пропагандой. Первые годы он видел цель лишь в распространении Идеи, чтобы когда в Москве начнутся перемены, поддержать их здесь. Но в пятьдесят втором Странник появился снова.

— Ваше выступление будет сигналом. Чтобы началось по всей стране. Большего сказать не могу, ты понимаешь. Вы не готовы вступить в бой с армией? А это неважно — имеет значение лишь факт вашего восстания, и пролитая кровь.

Когда его выводили, он увидел толпу молодежи, отделенную цепью солдат. Не толпу — строй, пусть и без ранжира, но где были его ученики, и университетские, и с заводов, в составе боевых звеньев-десяток, с оружием в карманах, и все остальные в массе были сочувствующими, раз пришли. Если они сейчас рванутся вперед, себя не жалея, то легко сомнут солдат. А дальше будет мясорубка, парк окружен еще войсками, и там не только грузовики, но и бронетранспортеры с пулеметами — но это будет как раз то, что планировалось, как велел Странник. Эта Ольховская дура, не понимала, что главное действие должно совершиться не там, в аудитории, а сейчас. Товарищи, вы видите, меня арестовали и везут на смерть!

Но не шелохнулась толпа — нет, не строй. И лишь чей-то голос раздался в ответ в тишине:

— Предатель!

Второй голос подхватил:

— Да пошел ты….!

И толпа дрогнула, стала расходиться. Линник пытался крикнуть — товарищи, это была провокация, не верьте! — но приклад врезался в лицо, выбивая зубы. Затем его кинули даже не в автозак, а в бронетранспортер, бросили на пол, так что нельзя было видеть, куда его везут. А снаружи было тихо — не было ни выстрелов, ни команд, ни криков ярости и боли. Он проиграл, подвел Странника, провалил порученное ему дело — хотелось выть, биться головой, и скрежетать зубами. Ольховская оказалась дьяволом — вступать с которым в договор нельзя было ни при какой кажущейся выгоде. Откажись он сразу от ее предложения — остался бы героем в глазах своих учеников. Теперь же втоптанным в грязь оказался не только он, и но и Идея!

Львов, дом на улице Красного Казачества. Ночь на 1 сентября.

— Ну что, крысы бегут с тонущего корабля? По домам, под мамкины юбки прячемся! Предатели!

— А кого мы предали? Если сам Сергей Степанович оказался… Нас учил, а сам…

— А мне плевать. Может он и не такой как… Но мы-то есть! И помним, чему он нас учил!

— А чему учил? Во что теперь верить — в фашизм? Вы как хотите — а я валю!

— И мне тоже что-то не хочется мне в такой коммунизм. За спасибо работать — а у меня вот ботинки прохудились, и что, не имею права новые купить?

— Ты что, забыл, что Сергей Степанович говорил? Коммуна будет, как еще Чернышевский писал. Живем вместе — но не вонючие тесные клетушки в бараке, а зал, чистый и светлый. И те же ботинки — у двери, кучей стоят: как собрался выйти, выбираешь любые. Работаем вместе, едим вместе, гуляем вместе, спим вместе…

— И чтоб моя Дашка, не только со мной, а с любым, кто ее захочет? А в морду?

— Ребята, не ссорьтесь! Когда это все будет, неизвестно — а решить надо, что делать сейчас.

— Я тоже в сторону. Не хочу жизнь ломать непонятно за что! Нафиг мне эта буча, я на инженера выучиться хочу!

— Так значит, все жертвы зря — Якубсон, Горьковский? И Степу мы, выходит, напрасно?

— А во имя чего? Нет больше "Молодой Ленинской Гвардии". Если идея — дрянь.

— Ах ты!!

— Ребята! Да разнимите их, кто-нибудь!

— Ты что, шкура, не понимаешь? Даже если идея накрылась. Мы-то есть! Во имя чего все было? И что теперь — по домам?

— А куда еще?

— Если наша цель, коммунизм. Раз его пока нет, то и борьба не закончена. Надо сражаться с теми, кто мешает. Бороться и искать, не сдаваться!

— С кем бороться? Фашистов без нас победили. Бандеровцев, и тех уже не осталось. По вечерам ходить и хулиганье ловить по дворам? Ловить тех, кто одет неправильно, и девчонкам юбки задирать? Надоело уже!

— Слушай, а может, вот мне на инженера выучиться, это и будет мое участие в строительстве коммунизма? А прочим пусть специальные люди и учреждения занимаются!

— Это которые завтра за всеми нами придут?

— Ребята… Но надо что-то делать! Что, разбежимся просто так, и забудем?

— Я пас. Не хочу, непонятно за что. Вот увидеть, что получится — другое дело.

— Ну и проваливай, предатель! И жди, когда за тобой придут.

— А может и не придут — я ведь пока ни в чем и нигде? Адье, дурачки!

— Ушел. Может, догоним, и как Степу? Выдаст же всех!

— Гринь, ты дурак? Я вот у Любы сегодня выведала, оказывается, когда их в гостинице тогда завербовали, то дали им клички, позывные — 07 и 08. А еще шесть тогда кто? Выходит, что мы все под колпаком, и про наши тайны давно знают. Ты как хочешь, а я усугублять не хочу!

— Я тоже, пожалуй, пойду.

— И я. Пересидим пока, посмотрим.

— Ребята, да вы что? Даже если так — выходит, нам терять уже нечего! Так врагу и сдадимся, руки кверху задрав?

— Так эта Ольховская, тоже ведь из наших, рабоче-крестьян? А не из "бывших".

— Сень, а вот если тебе завтра дадут отдельную квартиру, и собственную "победу" — ты откажешься?

— Ну а отчего не, если честно заработал? Или наша Советская Власть решит, что достоин?

— А если дворец? Имение, как до семнадцатого — землю с крепостными? Или завод в собственность — тысяча работает, тебе все в карман? Ты тоже откажешься? Так граница где — отчего квартиру и машину можно, а дворец уже нельзя? Вот к чему приведет — если разрешить!

— Ребята, не ссорьтесь! А если — диалектически? У Сергея Степановича — левый уклон. А обуржуазиться — правый. Как канавы с боков — так езжай посредине! Ну как я свой "газон" по дороге веду. Если руль слишком вывернуть, то в сторону тянет. Вправо несет — надо влево крутить, и наоборот.

— Это не диалектика называется, а соглашательство. И вашим, и нашим.

— Конечно, Нин, ты сама на папочкиной "победе" катаешься. И живешь не в бараке, а в пятикомнатной квартире, с папой-ректором. Ничего, завтра твоего папочку с поста погонят! Ну так небось, побираться не пойдете? Эй, ты что! Нин, ну драться сразу, зачем?

— Сейчас по другой щеке врежу! Ну и катитесь, трусы! Обойдусь без вас!

— Сумасшедшая! Народ, пойдем отсюда. Поздно уже.

— А лучше быть сумасшедшей, чем подлецом!

— Нина, а в самом деле… Платье у тебя нейлон, из Италии привезено, а у меня самый дешевый сатин. И никто тебе не говорит, что "расфуфырилась".