Чаща - Новик Наоми - Страница 36

Я выпустила руку Дракона и шагнула к ней. Чары не дрогнули: Дракон продолжал читать, а я по-прежнему подпитывала «Призывание» своей магией.

— Кася, — позвала я и сложила ладони чашечкой у самого ее лица. Ослепительно-резкий, жуткий белый свет заклинания — с трудом переносимый свет — хлынул в мою горсть. В широко распахнутых остекленевших Касиных глазах отражалось мое лицо и мои собственные тайные обиды — как я когда-то завидовала всем ее дарам, притом что платить назначенную за них цену я отнюдь не стремилась. Я не сдержала слез; как если бы Венса снова осыпала меня попреками, но теперь деться мне было некуда. Сколько раз я чувствовала себя ничтожеством, никчемной девчонкой, которая никому не нужна, на которую никакой знатный господин не позарится; сколько раз я ощущала себя рядом с Касей нескладной неряхой. К ней ведь всегда отношение было особое: ей отводилось почетное место, ее осыпали подарками и вниманием, все наперебой стремились любить ее, пока можно. Бывали времена, когда мне так хотелось быть особенной, той самой девушкой, про которую все знают — выберут ее. Хотелось недолго, нет, совсем недолго; но сейчас это вдруг показалось трусостью: я мечтала об избранничестве и тайно завидовала Касе, хотя обладала счастливой возможностью в любой момент подавить это чувство.

Но остановиться я не могла: свет уже достиг ее. Кася повернулась ко мне. Заплутавшая в Чаще, она повернулась ко мне, и в ее лице я прочла ее собственный потаенный гнев, гнев, накопившийся с годами. Она всю жизнь знала, что заберут ее, хочет она того или нет. Ужас тысячи бесконечных ночей читался в ее глазах: она лежала в темноте без сна, гадая, что с ней станется, представляя ладони страшного мага на своем теле, его дыхание на своей щеке. За моей спиной Дракон резко вдохнул, запнулся и умолк. Озерцо света в моих ладонях дрогнуло.

Я отчаянно оглянулась на него, и тут Дракон снова подхватил заклинание: голос его был выверен и четок, взгляд сосредоточился на странице. Свет струился сквозь него, словно Дракон каким-то образом сделал себя прозрачным как стекло, избавился от всех мыслей и чувств, чтобы продолжать работу. О, как мне хотелось сделать то же — но нет, нельзя. Мне пришлось снова оборотиться к Касе, меня переполняли беспорядочные, стыдные мысли и тайные желания, и я должна была позволить Касе увидеть их — и меня тоже: точно из-под перевернутого бревна извлекли на свет бледного извивающегося червяка. И Касе тоже следовало предстать передо мною нагой, и это оказалось еще больнее, потому что она тоже меня ненавидела.

Она ненавидела меня за то, что мне ничего не грозит, за то, что меня любят. Моя мама не подзуживала меня залезть на высоченное дерево; моя мама не отправляла меня каждый день в ближайший город — три часа в один конец! — в жаркую душную булочную учиться стряпать для знатного господина. Моя мама не поворачивалась ко мне спиною, когда я плакала, и не приказывала быть храброй. Моя мама не расчесывала мне перед сном волосы тремястами движениями гребня, чтобы я стала еще красивее, как будто она на самом деле хотела, чтобы забрали меня; как будто она только и мечтала, чтобы дочка ее уехала в город, и разбогатела, и присылала денег для братьев и сестер, тех, которых мать могла себе позволить любить — ох, я даже вообразить не могла подобную тайную горечь — точно скисшее молоко.

А потом… а потом Кася возненавидела меня еще и за то, что забрали меня. Ее-то в итоге не выбрали. Я видела, как она сидит на пиру в тот день, чувствуя себя не в своей тарелке, а все вокруг перешептываются; она даже представить себе не могла, что останется здесь, в деревне, в доме, который не ждал ее назад. Она давно решила заплатить положенную цену и держаться храбро; а теперь быть храброй незачем — и никакого лучезарного будущего впереди. Деревенские парни постарше улыбались ей с непривычной самодовольной уверенностью. Уже с полдюжины успели переговорить с нею на пиру: те самые парни, что за всю жизнь с ней словечком не обменялись, а смотрели на нее издалека, как будто и прикоснуться не смели, теперь храбро подходили и заговаривали с нею этак панибратски, как будто делать ей больше нечего, кроме как сидеть там и ждать, пока ее выберет кто-то еще. А тут вернулась я, в шелках и в бархате, волосы убраны под драгоценную сеточку, руки полны магии, я вольна поступать как захочу. И Кася думала: «На ее месте должна была быть я, я!» — как будто я воровка и похитила что-то, принадлежащее ей.

Такое было невозможно вообразить. Она тоже отшатнулась от этой мысли; но отчего-то нам полагалось вынести и это.

— Кася! — звала я, захлебываясь, и держала свет ровно, чтоб ей видеть дорогу.

Вот она неуверенно помешкала еще мгновение и, спотыкаясь, вытягивая перед собою руки, побрела ко мне. Чаща хватала ее и тянула назад, ветви словно когти вцеплялись в нее, вьюны оплетали ей ноги, а я ничего не могла поделать. Я просто стояла там и держала свет, а Кася падала, с трудом поднималась и падала снова, и в лице ее нарастал ужас.

— Кася! — закричала я.

Теперь она ползла, ползла, не останавливаясь, решительно стиснув зубы, и за нею по палой листве и темному мху тянулся кровавый след. Кася хваталась за корни и с усилием подтягивалась вперед, ветки хлестали ее по спине, но она все еще была далеко, так далеко.

И тут я оглянулась на ее тело, на лицо, в котором жила Чаща, — это лицо улыбалось мне. Касе не спастись. Чаща нарочно дает ей попытаться, упивается ее храбростью и моей надеждой. Чаща в любой момент может оттащить ее назад. Она позволит Касе подползти достаточно близко, чтобы увидеть меня, а может, и ощутить собственное тело, дуновение воздуха на лице — и тут вьющиеся стебли взметнутся и захлестнут ее со всех сторон, вихрь падающих листьев укроет ее словно саваном, и Чаща снова сомкнется вокруг нее. Я протестующе застонала и едва не утеряла нить заклинания, и тут Дракон произнес за моей спиною странным, отчужденным голосом, словно говорил откуда-то издалека:

— Агнешка, очищение. Уложиштус. Попробуй. Я закончу один.

Я осторожно оттянула свою магию от «Призывания» — бережно, очень бережно, словно потихоньку наклоняла бутылку так, чтобы не капало из горлышка. Свет не померк, и я прошептала:

— Уложиштус.

Это было одно из Драконовых заклинаний, такие мне давались с большим трудом; остального заговора, что он тогда произносил надо мною, я даже не запомнила. Но я покатала слово на языке, опасливо к нему приспосабливаясь, вспомнила, каково это было — когда огонь пылал в моих жилах и чудовищно-сладкое зелье обжигало рот.

— Уложиштус, — снова произнесла я, медленно растягивая звуки. — Уложиштус. — И каждый слог превращался в искорку от удара кресала о кремень и откалывал кусочек магии. А в Чаще заклубилась тонюсенькая струйка дыма — в том самом месте, где подлесок смыкался вокруг Каси. — Уложиштус, — и закурился новый дымок, теперь уже впереди нее; а когда я вызвала третий, рядом с ее ищущей рукой расцвело крохотное желтое пламя.

— Уложиштус, — произнесла я снова, подбрасывая еще частичку магии — все равно как подбрасывают растопку, разводя огонь в остывшем очаге. Пламя разгоралось, плетистые стебли, соприкоснувшись с ним, отдергивались и оттягивались назад. — Уложиштус, уложиштус, — напевно повторяла я, подпитывая пламя, и по мере того как языки поднимались все выше и нарастали, я выхватывала из костра горящие ветки и поджигала Чащу.

Кася, пошатываясь, поднялась на ноги и высвободила руки из пут дымящихся стеблей. Ее собственная плоть чуть порозовела от жара. Но теперь Кася обрела возможность идти быстрее, она спешила ко мне сквозь дым, сквозь потрескивающую листву, вот она побежала — деревья уже занялись и повсюду вокруг нее падали пылающие ветви. У Каси уже дымились волосы и изодранная в клочья одежда, по лицу ее струились слезы, кожа краснела и вспухала волдырями. Тело ее дергалось и билось в кандалах, извивалось, яростно вопило, а я рыдала и выкрикивала «Уложиштус!» снова и снова. Пожар разгорался, и я знала, что точно так же, как Дракон, очищая меня от теней, мог ненароком убить меня, Кася может умереть здесь и сейчас, сгорев до смерти в моих руках.