Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 67

И вот теперь его сын был далеко, за сотни километров от дома. Он сражался за город, названный Сталинградом, за город, который несколько месяцев тому назад мало кто мог отыскать на карте.

Когда Леон Фонтеруа только прибыл в Россию, этот город носил другое имя, но если города этой страны переименовали, то люди остались прежними. Здесь, как и раньше, были господа и униженные просители, хозяева и слуги. Правила игры изменились, но карты сдавались все те же.

Когда Адольф Гитлер 22 июня 1941 года бросил свои войска на Советский Союз, он и не подозревал, что русские будут сражаться с таким упорством, до последнего вздоха. Наполеон тоже не предполагал этого, подумалось Ивану Михайловичу, но у народов этой огромной империи в крови сама бесконечность.

Обращаясь к народу, товарищ Сталин вернулся к тону своих предшественников, русских царей, истребленных большевиками, к тону духовенства, вынужденного бежать от революции. «Братья и сестры!» — восклицал он, а в это время Анна молилась перед иконами, а их сын собирался отправиться на фронт, чтобы защищать Родину.

Иван слегка повернул голову и взглянул на маленькую красную лампадку, ровно горящую в углу комнаты.

«В окрестностях Сталинграда продолжаются ожесточенные бои… Гитлеровцы атакуют героических защитников города… Многие столкновения переходят в рукопашные бои…» — говорилось в одной из последних сводок Совинформбюро.

Иван ничего не знал о войне. Он не мог вообразить грохот минометов, шквальный огонь пулеметов, разрывы снарядов. Он разбирался лишь в звуках тайги, видел, как со страшным треском сталкиваются друг с другом огромные ледяные глыбы, плывущие по реке, знал, как хрустит ломающаяся на морозе ветка, как скрипят лыжи, как почти бесшумно падает с еловых лап пушистый снег, как шелестят крылья кряквы, начинающей полет, как стонет больное животное. Но в этот смутный предрассветный час мужчина ощущал на губах вкус пыли, а в его ушах сиренами выли «Юнкерсы».

— Господи, Всевышний, защити моего сына, — шептал он. — Если тебе нужен один из нас, то пусть это буду я… Моя жизнь в обмен на его…

Арбуз… Черные зерна, красная и сочная плоть — сахарный; сладкий, как сожаление, сок течет по подбородку… Он представлял себе арбуз так ясно, что, казалось, может его материализовать силой своего воображения.

Петер вспоминал о том, как в летний полдень где-то в степи, раздавленные жарой, под раскаленным добела бескрайним небом, они объедались дынями и арбузами.

Они выбрались из танка — водитель, радист, стрелок и он сам, вытерли грязные лица, на которых пот, как слезы, рисовал светлые полоски. Пыль, всюду желтая пыль, забивающая поры. Они кашляли, плевались, чтобы освободить от нее легкие.

Маленький брошенный фруктовый сад показался им чудесным местом. Они наелись фруктов и растянулись в тени дерева, убаюканные стрекотанием кузнечиков. Бронетанковая колонна остановилась из-за нехватки горючего. Они двигались чересчур быстро, оставив далеко позади себя, слишком далеко, в облаках пыли, поднятых гусеницами, грузовики с припасами и несчастных пехотинцев, которые недовольно ворчали, сетуя на тяжелое снаряжение и солнцепек. Бронетехника частенько выходила из строя, но, тем не менее, танкисты уже видели Россию павшей к их ногам и радостными возгласами встречали немецкие самолеты, которые приветственно покачивали крыльями.

Они упивались днями славы, гордились головокружительным прорывом… Но затем в этой бесподобной военной машине что-то разладилось и неприятные сюрпризы посыпались один за другим.

Казалось, на них наложили проклятие. Эта непонятная огромная страна день ото дня становилась все больше: равнины, поля, степи и снова равнины, и так насколько хватало глаз. Степь напоминала море, на линии горизонта она сливалась с небом, и когда уже начинало казаться, что вот-вот ты достигнешь ее края, он вновь ускользал. Невзирая на то что русские отступали, а пленных брали сотнями тысяч, несмотря на победы под Смоленском и Киевом, эти проклятые неуловимые советские солдаты продолжали сопротивляться, увлекая армию вермахта все дальше и дальше, вглубь страны. «Империя Иванов» оказалась безграничной. Некоторые солдаты шепотом говорили о колдовстве.

Когда наступила осень, дожди превратили дороги в океаны грязи, в которых бронемашины вязли, как в болоте. Мокрая глина с громким чавканьем с трудом отпускала сапоги бойцов. Злясь на распутицу, Петер дошел до того, что мечтал о снеге, надеясь, что хоть зимой эта чертова земля наконец-то затвердеет.

Впоследствии, зимой 1941 года, молодой человек часто вспоминал о своей наивности. При двадцати пяти градусах мороза двигатели танков замерзали, орудия заклинивало. Порой солдатам приходилось мочиться на пулеметы, чтобы хоть таким способом отогреть их. Но враги, казалось, лишь черпали силы в этом ужасающем холоде, в пронзительных ветрах, режущих кожу, как лезвие бритвы.

В бой вступили прибывшие из Сибири батальоны лыжников, облаченных в белые маскхалаты и поэтому невидимые среди снегов. Лишь счастливый случай и крайняя осторожность позволяли немецким солдатам спасать свою шкуру. Петер уже не мог смотреть, как вокруг гибнут его боевые товарищи. А ведь им твердили, что эти славяне-большевики являются низшей, неполноценной расой! Именно поэтому их сопротивление особенно раздражало, более того — унижало.

Осколком снаряда Петер был ранен в бедро. Оказавшись в полевом госпитале, он чудом, лишь благодаря самоотверженности санитара, избежал гангрены — ноги у него были обморожены.

Молодой человек тяжело вздохнул. Он лежал в бункере, положив скрещенные руки под голову У него оставался еще час отдыха, но Петер даже не пытался уснуть. С тех пор как начались бои в пригородах Сталинграда, немец стал бояться ночи. В темноте русские превращались в настоящих чертей, они стремились захватить противника врасплох, спящим. Как и его товарищи, после наступления сумерек Петер постоянно прислушивался, особо опасаясь гудения моторов вражеских самолетов — они специально на некоторое время зависали над целью и, лишь измотав врага томительным ожиданием, начинали сбрасывать бомбы.

Как-то раз — теперь юноше казалось, что это было безумно давно, — он получил двадцатидневную увольнительную и поехал домой. Но Петер не почувствовал никакого удовольствия от посещения Лейпцига. Трясясь в дребезжащем трамвае, он ощущал себя чужаком в родном городе. Он никак не мог забыть фронт. Отныне война стала частью его самого. И хотя он был награжден железным крестом второй степени за отвагу, хотя получил «зимнюю медаль» — утешительный приз тем, кто пережил жестокие месяцы русской зимы 1941 года, молодой танкист не испытывал ничего, кроме усталости и отвращения.

Однако когда его дивизия была переброшена из Франции на Восточный фронт, в отличие от своих товарищей, Петер испытал облегчение. Ему было невыносимо оставаться в стране Камиллы и знать, что он не может ни увидеть девушку, ни поговорить с ней. Меж ними выросла непреодолимая стена. Сначала Петер цеплялся за надежду, что война вскоре закончится и они снова встретятся, но эта мечта разбилась, когда он столкнулся с реальностью войны на Востоке.

В глубине души Петер разделял мнение отца: конец неизбежен, но он будет ужасен, и ничто никогда уже не станет прежним. Сидя в гостиной дома на Катариненштрассе с тщательно задернутыми шторами — в городе был введен комендантский час, Карл намеками дал понять Петеру, что он думает об этой войне. Пока отец с сыном беседовали, Ева пыталась соорудить ужин, достойный того, чтобы отпраздновать приезд ее мальчика. Во всяком случае, бутылка игристого вина была как следует охлаждена. Для этого было достаточно оставить ее на один час на балконе.

Петер нашел своих родителей похудевшими и напряженными. Одежда висела на матери мешком, а отец превратился в пожилого господина с седыми волосами. После ужина, которому Петер искренне старался отдать должное, хотя жидкий суп почти не имел вкуса, он попросил маму сыграть для него ноктюрн Шопена. Женщина играла уже минут десять, когда в дверь постучали. Родители тотчас застыли, обменявшись встревоженными взглядами. Петер смутился: он совершенно забыл это чувство подавленности и страха, с которым они жили уже не один год. Его близкие относились с недоверием ко всему миру: к консьержке, к соседке, к неизвестному прохожему, который слишком медленно проходил мимо входной двери. Они опасались доносов — ведь всегда мог найтись негодяй, готовый на все ради благосклонности властей. Никто не разбирался, виновен ты или нет, адская машина «возмездия» тут же набирала обороты.