Сталин
(Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич - Страница 16

Замолк. Потом, как будто без связи, начал рассказывать:

— Как-то — у Тахтаревых, кажется, — встретились мы с одним здешним социалистом. Ну, орел во всех отношениях. Смелость программы, активные действия! Начал он нас расспрашивать о нашей жизни. Рассказывала Надежда Константиновна. Он вдруг и говорит ей: «Неужели вы сидели в тюрьме? Какой ужас… Если б мою жену посадили в тюрьму, я не знаю, что бы сделал. Мою жену!»… А то брал у нас уроки русского языка один англичанин, заведовавший крупным книжным складом. Вот он и говорит: «Я убежденный социалист. Я даже одно время стал выступать как социалист. Тогда мой хозяин вызвал меня и сказал, что ему социалисты не нужны и если я хочу оставаться у него на службе, то должен держать язык за зубами и забыть про социализм. Я подумал: социализм придет неизбежно, независимо от того, буду я выступать или нет, а у меня жена и дети. Теперь я уже никому не говорю, что я социалист, но вам-то я могу это сказать»… Вот, батенька, что лежит на поверхности английского пролетариата… Золото, а?!

У Сталина напряглись твердые скулы. Хотел бросить крепкое русское слово, но только безнадежно махнул рукой.

Когда пришли домой, Ленин достал из стола тетрадь с выписками из разных прочитанных книг. Нашел нужное место, подал Сталину:

— Прочтите. Это я выписал для себя. Это Родс, один из крупнейших пионеров современного империализма, рассказывал своему другу Стэду еще в 1895 году.

Сталин прочел:

— …Я был вчера в лондонском Ист-Энде и посетил одно собрание безработных. Когда я прослушал там дикие речи, которые были сплошным криком «хлеба! хлеба!», — я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма… Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и рудниках. Империя, я всегда говорил, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами.

— Прочли? — спросил Ленин. — Поняли?

Сталин кивнул головой.

…Ленин сидел за обедом у «самого» Бебеля. Были приглашены почти все вожди германской социал-демократии и некоторые русские эмигранты.

Просторная квартира. Канарейки в клетках. Клетки прикрыты салфеточками ручной работы. На мягкой мебели в гостиной приколоты такие же салфетки, чтобы сидящие не испачкали затылком чистеньких чехлов. Во всем чувствовалась любовь к солидному домашнему уюту.

Ели плотно и сытно. Пили теплое кислое вино и пиво. Люди тоже были плотные и сытые. Настроение священнодейственное. Торжественно говорили друг другу, поднося к толстым губам бокал:

— Prosit!

Говорили, конечно, о партийных делах. И по самому тону можно было определить, о чьих делах говорили. Когда речь шла о немецкой партии, тон был торжественный, благоговейный, самодовольный. Дела шли блестяще! Но когда говорили о партии русской, тон был такой же кислый, как и вино, но только холодный, снисходительно-пренебрежительный. Что, в самом деле, за партия, которую собственное правительство не терпит в стране! Неужели нельзя было договориться? Ну что, что Столыпин… Можно сделать уступку, другую. Ведь и Столыпину нужны рабочие вожди, он, по всем данным, умный человек. Нет, пустяшные, несерьезные люди. Ни денег, ни власти, ни положения. Словом: русские!..

Ленин уходил вместе с Горьким.

— Бебель, — делился впечатлениями Горький, — показался мне человеком немножко самодовольным… Вообще — все было очень самодовольно, и чувствовалось, что даже стулья довольны тем, что их отягощают столь почтенные мякоти вождей.

— Да-а-а, — протянул Ленин. И вдруг рассмеялся.

— Чего вы?

— Пришло в голову: жаль, что Сталина не было на этом обеде. Уж он бы и отчихвостил их потом. Это зрелище именно для него.

Когда Сталин в 1912 году, бежав из Нарымской ссылки, приехал в Краков и, не без труда разыскав на окраине незнакомого ему города маленький домик с надписью на одной из дверей: «Ouljanoff», вошел к Ленину, ему представилась картина, совершенно не напоминавшая недавние времена уныния и развала.

Две комнаты. Одна больше — мрачная, полутемная. Здесь оживленно копошилась над разросшимся партийным архивом, над приходящими и уходящими письмами Крупская. Работы было много, еле справлялись. Все мертвившую и разлагавшую реакцию как рукой сняло. Возродились местные организации партии. Новые люди притекали в нее, с новыми силами, с новым энтузиазмом. Все время приезжали к Ленину люди из разных концов России и из самых дальних эмигрантских углов. Все они дышали бодростью и верой. Революция нарастала. И в непоколебимой уверенности в ее близости Ленин повел твердую линию, окончательно отмежевался от парализовавших его меньшевиков, порвал с ними организационно. Большевики стали самостоятельной и все разрастающейся партией.

И Сталин привез интересные и радостные новости. Он недавно — уже как член Центрального комитета партии — объездил важнейшие рабочие районы России, восстанавливая связи, возрождая партийные организации. Все дышало жизнью. Россия стала неузнаваемой. Короткий выстрел маленького револьвера в провинциальном театре повернул ее историю на новые пути.

…Летом 1911 г., во время посещения царем Киева, в местном театре состоялся торжественный спектакль.

Во время антракта председатель Совета министров, Столыпин, стоял у оркестра, облокотившись спиной о барьер. В партере поднялся и быстро направился по проходу к первым рядам никому не известный молодой человек во фраке. Еще на ходу он выхватил револьвер и стал стрелять. Крупная фигура Столыпина в белом кителе представляла прекрасную цель. Первая же пуля попала в него. На кителе показалось темное пятнышко — и быстро стало разрастаться. Столыпин покачнулся и грузно упал.

Началась суматоха. Убийца имел все возможности скрыться — если бы сидевший в партере офицер не приметил его и не схватил при выходе в фойе. Царь, бледный, непонимающим и растерянным взглядом смотрел из боковой ложи.

Убийца оказался молодым киевским адвокатом — и секретным сотрудником полиции — Богровым. По специальному распоряжению начальника полиции он был посажен в театре для охраны высоких особ.

Богрова повесили. Рассказывают, что когда его вели на казнь, ему должны были заткнуть рот. Он кричал, что те же люди, по приказу которых его казнили, послали его убить Столыпина, обещали вознаграждение и полную безнаказанность.

Непосредственные организаторы и исполнители убийства были ясны: сама царская полиция. Но кто был вдохновителем? Нити инициативы терялись в лабиринтах царского дворца.

…Столыпин был настоящим диктатором: властным, жестким, бесцеремонным. Тем, по кому ударяла его тяжелая рука, приходилось несладко. А падала она не только на народные низы, но и на людей правящей верхушки. Сам царь боялся его.

Столыпин не любил и презирал гнилую верхушку империи. Он считал ее людей неспособными управлять страной. Он считал, что они были не меньшими, если не большими виновниками революции 1905 г., чем революционеры низов. Он знал, что интересы страны им безразличны, что ими руководит только жажда личного блага. И если б только ему удалось дольше прожить, остаться и укрепиться у власти, он выкинул бы постепенно с руководящих постов людей придворно-бюрократической верхушки, заменил бы их другими, новыми, преданными ему и идее империи, как он ее понимал. Столыпин не был просто временщиком. Он был диктатором — и с каждым годом становился им все больше.

Придворно-бюрократическая клика знала и чувствовала это. И она стала ожесточенно бороться за власть, за влияние, за самое существование свое.

Приход Столыпина к власти — сильного человека, который был способен удушить народную революцию — был встречен с восторгом. Верхи аплодировали его формуле: