Сталин
(Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич - Страница 17

«Сначала успокоение — потом реформы!»

Но когда он приступил к реформам, от него отшатнулись с недоверием и неприязнью. Увидали его настоящее лицо. Поняли, что это — революционер сверху, во всяком случае, — преобразователь государства, для которого идея великой и уравновешенной в своем внутреннем бытии империи выше классовых, сословных, личных интересов. Поняли, что рано или поздно он может нарушить привычный уклад жизни — и даже посягнуть на права и привилегии верхов государства и общества.

Во дворце стали говорить, что его аграрная реформа — хотя император и благодарил его за нее особым рескриптом — слишком смела и таит опасности в будущем. Боялись, что это только начало, что в дальнейшем этот диктатор из помещиков и дворян потребует жертв во имя государства и от крупного землевладения и от крупного капитала, затронет и их интересы, чтобы создать равновесие сил в стране — и опору для своей власти.

Когда он внес в законодательные учреждения законопроект о введении земства в западных губерниях, старички-сановники Государственного Совета нашли его слишком «либеральным» — и отклонили. Но Столыпин ни с чем не считался. Он распустил на три дня и Думу и Совет — и провел закон в порядке верховного управления.

Больше всего в верхах были недовольны его личными связями. Знали, что он ищет опоры в кругах либерально-монархической общественности. Что он не прочь создать кабинет не из бюрократов, но из общественных деятелей. Что на этот счет шли уже разговоры. Что его близкий друг — Председатель Государственной думы Гучков, которого ненавидели при дворе и считали опаснее для престола, чем многих революционеров. Чего искал Столыпин этими связями? — спрашивали себя в верхах. — Ясно: он хотел найти опору вне двора, чтобы в случае надобности иметь возможность выступить и против последнего.

Наконец: все знали, что Столыпин возмущен наличием при дворе Распутина и что он твердо решил положить этому конец.

Постепенно недоверие и неприязнь к нему обратились в самую жестокую ненависть. Если в самом начале его правления, когда революционеры взорвали часть дома, в котором он жил, лишь немногие из придворных кругов жалели, что он не был убит, то через несколько лет концентрированная ненависть придворного болота сама направила на него револьвер охранника Богрова. Возможно, что одной из самых мощных рук, направлявших этот револьвер, был Распутин. Останься в живых Столыпин — Распутина и распутинской эпопеи не было бы. Распутин, как и многие, боролся за свою жизнь.

Со Столыпиным зачахло и его дело, которое одно могло спасти и влить новую жизнь в империю Романовых. Оно давало еще результаты, но недостаточные. И дни империи были сочтены. Все возрастало разложение и неспособность к действиям ее верхов. Все ощутительнее становилось для народных масс, что изменение их положения возможно лишь на пути революции. Росла и зависимость ослабевшей страны от иностранного капитала. Это втолкнуло царскую Россию в войну. Война привела к революции.

Весной 1913 года Сталин был арестован — и после нескольких месяцев тюрьмы его крепко упрятали в сибирской ссылке, в Туруханском крае, в заброшенном селе Курейка. Освободила его только Февральская революция 1917 года.

Почти четыре года уединения сибирской ссылки были большой и полезной школой для Сталина. Было время продумать прошлое, подвести итог.

В прошлом — так думал он — он ни в чем не мог себя упрекнуть. Вся его жизнь была непрерывной и напряженной борьбой. Значительнейшую часть своей сознательной жизни — начиная с 1898 г., когда ему было всего девятнадцать лет, — он провел либо на нелегальной партийной работе, все время скрываясь, бегая от властей, как затравленный волк, живя под чужими фамилиями, по фальшивым паспортам, либо в тюрьме и ссылке. При первой же возможности он бежал — и все начиналось сначала: подпольная работа, тюрьма, ссылка, новый побег. Но даже в худшие времена реакции, когда жизнь и работа в России были невероятно трудны, он не эмигрировал за границу.

Впервые попал он в тюрьму в 1902 г. В конце 1903 г. был сослан на три года в Восточную Сибирь. В январе 1904 г. — через месяц по прибытии в ссылку — бежал.

Революция 1905 г. застала его в Тифлисе в качестве руководителя тамошней большевистской организации.

Дальше — Таммерфорская конференция, краткое пребывание в Петербурге, возвращение в Тифлис, напряженная работа там, Стокгольмский и Лондонский съезды.

Вернувшись с Лондонского съезда, он переезжает — в 1907 г. — в Баку. Там руководит нелегальным большевистским органом «Бакинский рабочий». Уничтожает влияние меньшевиков, делает из Баку «цитадель большевизма». Объезжает все Закавказье. Становится признанным руководителем ленинской партии там.

В марте 1908 г. — арест. Восемь месяцев тюрьмы, потом ссылка на север, в Вологодскую губернию, в Сольвычегодск. Через несколько месяцев он бежит — возвращается в Баку.

В 1910 г. — новый арест. Опять несколько месяцев тюрьмы — опять Сольвычегодск. В 1911 г. он бежит — направляется партией в Петербург.

Через несколько месяцев, в том же 1911 г., опять арест, ссылка в Вологду. В конце 1911 г. он бежит — возвращается в Петербург.

В начале 1912 г. он — уже в качестве члена Центрального комитета партии — объезжает главнейшие рабочие районы России, организует местные ячейки партии. В Петербурге при его участии основывается «Правда».

В апреле 1912 г. — новый арест. Тюрьма, потом ссылка на четыре года в Нарымский край. Летом того же года он бежит — возвращается в Питер, оттуда приезжает к Ленину, в Краков, там принимает участие в совещании руководителей большевистской организации. Возвращается в Петербург. Руководит работой большевистской фракции Государственной думы.

Весной 1913 г. последний арест — и последняя ссылка.

…Чего только не пришлось ему пережить и перенести за свою подпольную жизнь! Бывали моменты большого торжества — бывали моменты, когда он не знал, останется ли в живых.

Однажды он спас от развала партийные центры.

Ему сообщили, что партия без денег и достать неоткуда. Революция разбита, в нее никто уже не верит, приток пожертвований прекратился. Что делать? — Еще немного — придется прекратить всякую работу. Сталин ответил кратко:

— Деньги будут!

Взял револьвер, взял нескольких друзей — и ограбил среди бела дня на людной улице транспорт с правительственными деньгами. Партия получила соки для новой жизни.

Однажды он чуть не погиб.

Его прогнали сквозь строй солдат Сальянского полка. Били прикладами — не по голове, чтобы не убить сразу, но по спине и плечам — чтобы продлить муки. Немногие выживали после этого. Некоторые от боли и напряжения сходили с ума. Никто не доходил до конца страшного строя. Сталин сказал себе, что дойдет. Взял какую-то книгу — и когда шел, старался сосредоточиться на ее мыслях и не думать об ударах. Его спина обратилась в кровавый пузырь. Он шатался. Но стиснул зубы — и дошел до конца строя. Уже там свалился. Но выжил. Когда оправился — бежал и снова начал подпольную работу.

…Личной жизни у него не было. Была мать, была жена, были дети. Нельзя сказать, чтобы он не любил семью. По-своему любил — и очень сильно. Но не это стояло в центре его интересов. Иногда месяцами, иногда годами он не видел семьи. Иногда подолгу не мог подать им вести. Часто они могли погибнуть, если б о них не заботилась партия, и он ничего бы даже не знал.

Мать скоро состарилась — от вечных забот, вечного напряжения, вечного беспокойства за сына. Жена в конце концов заплатила за эту жизнь смертью от чахотки. Дети росли кое-как. Но росли крепкими — в него.

Таковы были факты прошлого.

А идеи?.. У него не было самостоятельных идей. Природа создала его дельцом, а не мыслителем. Он был мастер практического дела и ловких закулисных интриг. В мире же идей он был послушным учеником Ленина — и только. Но все то, что он усваивал от Ленина, ложилось в его мозгу преображенным: суженным, лишенным ленинского живого многообразия, сведенным к примитивному единству. Ленин был творцом своей религии. Поэтому он никогда не проводил под ней итоговой черты, все время шел дальше, от одного отказывался, как от заблуждения, другое, под давлением жизни и голоса народных масс, провозглашал. Сталин же был жрецом религии ленинизма. Для него все ее положения были непреложным законом. И чем дальше, тем чаще покачивал он внутренне головой, слушая новые и новые соображения Ленина. Он не критиковал его. Но у него часто зарождалась мысль: