Морские нищие (Роман) - Феличе Арт. - Страница 12

Антверпенец говорил сухо и размеренно:

— Император жил под барабанный бой и пушечную стрельбу. А умер под чтение монастырских молитв. Никто и не заметил.

— Как он умер, правда, не заметили, — отозвался из-за соседнего стола суконщик из Лейдена, — а вот как станем сами жить, скоро заметим. Мир покажется, пожалуй, не слаще войны.

— Вы уж скажете! — присоединился к разговору торговец рыбой из Амстердама. — Перво-наперво нас освободят от дармоедов и грабителей — наемных солдат…

— Освободят ли? — вспыхнул суконщик. — Освободят ли, говорю!

— Вы что-нибудь знаете, ваша милость? — забеспокоился рыбник.

— Ничего я толком не знаю, а чую. Везде толкаюсь. Изъездил полсвета, кое-чему научился. Главное, научился не верить обещаниям.

— А разве нам что-нибудь обещали? — обернулся к нему коренастый и краснощекий, весь в веснушках сырник-голландец. — О войсках до сих пор и разговору не было. Это мы сами решили: нет войны, не нужны, значит, королю и солдаты.

— Вот то-то и оно! — Суконщик залпом, как воду, выпил стакан вина. — А потом еще… Не всем это, может, интересно. А их милость, — он указал на замолчавшего антверпенца, — небось лучше меня знает про теперешние цены на испанскую шерсть…

Все подвинулись ближе.

— На нее наложили такую пошлину — не знаешь, как и подступиться. С Новой Испанией, за океаном, тоже дела плохи. Мы, нидерландцы, не смеем туда и носа показывать, не то что торговлю вести. Даже в торговле с Англией стали нам преграды чинить. С Ан-гли-ей, поймите! — Он весь побагровел от возмущения. — С Англией, с которой нам надо жить в добром согласии, раз она нас шерстью и оловом питает, хотят нас поссорить!..

— Боятся, — усмехаясь, заметил антверпенец, — что оттуда в товарных тюках «протестантскую заразу» к нам завезут.

— И Англия в отместку начала топить наши суда. А о Дании, Швеции, Ливонии и Пруссии больше думать не смей из-за их Лютера… Покойный император хоть и гнул нас в бараний рог, но все же понимал…

— …где мы ему золотые гульдены ловили! — сострил рыбник.

— Вот именно! — желчно подтвердил суконщик — И что Нидерланды только ремеслом и торговлей богаты. — Он взял поданную Бертой порцию дымящегося на тарелке гуся и принялся мрачно есть.

— Уж вы наговорили тут всяких страхов, — добродушно покачал головой веснушчатый сырник. — По-вашему, выходит, нам и дышать скоро нельзя будет свободно. А я полагаю: уедет король в свою Испанию, и станем мы себе, как прежде, жить-поживать…

— …и сыры катать! — громко фыркнул остановившийся на пороге второй комнаты студент и подмигнул Розе, пробегавшей мимо с полным блюдом сосисок.

— Ну что ж?.. И сыры катать, — невозмутимо подтвердил голландец. — Ничего тут смешного нет. Потому, действительно, ремеслом и торговлей всегда держались и будут держаться Нидерланды. Такая уж страна. Такая уж ее слава. Нам недаром она досталась, слава-то!.. Наши деды и прадеды не один день трудились, чтобы страну такой, какая она сейчас, сделать.

— Ой, знаем, знаем!.. — не унимался веселый студент. — Еще покойница прабабушка рассказывала дедушке, как наши предки с морем воевали, болота осушали, плотины возводили да города строили…

Взгляд студента упал на ван Гааля, сурово сдвинувшего бровь из-под черной повязки на глазу. Студент смутился и прошел к хохочущим в соседней комнате приятелям.

Суконщик неодобрительно посмотрел ему вслед и презрительно бросил:

— Вот посмотрим, что ты-то на своем веку выстроишь, долговязый, и сколько бочек до той поры высушишь! А из карт да пивных кружек с бабьими подолами немало, верно, плотин возведешь. А еще уче-ны-ий!..

— Это он не со зла, — махнул рукой добродушный сырник. — Молод, беззаботен еще. В голове смех, шутки. А сердце, думаю, золотое!

— Резвая молодежь пошла, что и говорить, — робко заметил Микэль и шепнул ван Гаалю: — Но наш мальчик не таков. Он хоть и не уступит иному ученому, а никогда слова дерзкого не скажет. А уж сердце…

Старый рыцарь насупился. Он тосковал по Генриху. Скоро король увезет племянника в Испанию. Придется ли еще увидеться им, последним из рода ван Гаалей?.. Годы дают себя знать, конец жизни близок. А дни бегут. Вот уже не первый год они в Брюсселе…

Ему надоело слушать «охи-ахи» торговцев, и он встал. Его тянуло к любимому занятию — осмотру оружия в подвалах Оранского. Хотелось к приезду принца привести все в образцовый порядок. Он попрощался с хозяйкой и чуть было кровно не обидел ее, предложив за угощение плату.

— Помилуйте, ваша честь, — приседала она на каждом слове, — ваш слуга — как родной мне. Не побрезгуйте, заходите почаще. Это же радость услужить такому доблестному рыцарю…

Почти на пороге его задержал молодой еще человек в темном бархатном кафтане, с густой шапкой волнистых волос.

— Простите, сударь, — сказал он. — Здешняя служанка сказала мне, что вы родственник его светлости принца Вильгельма Нассау-Оранского.

— Да, сударь, — отвечал с достоинством ван Гааль, — я имею счастье состоять в отдаленном родстве с лучшим представителем нидерландского дворянства.

На лице незнакомца появилась приветливая улыбка.

— А я имею честь быть лично известным его светлости, как маэстро — дирижер, музыкант и певец. Мое имя Якоб Бруммель из Гарлема. Его светлость рекомендовал меня королю. И мне предложили почетное место в капелле его величества. Но для этого я должен покинуть Нидерланды. А в Гарлеме у меня жена и две малолетние дочери. Своим отказом от столь лестного предложения, как место главного придворного музыканта, я боюсь оскорбить его светлость принца. К тому же его светлости нет сейчас в Брюсселе. Не дадите ли вы мне добрый совет, как мне поступить? Я слишком люблю родину, чтобы променять ее на деньги и почет.

Ван Гааль оглядел незнакомца с удивлением. Так благородно, по его мнению, мог рассуждать только настоящий рыцарь.

— Сударь, — ответил он торжественно, — его светлость по поручению его величества короля занят делами государственной важности и приедет не так скоро. Но я знаю, он поймет побуждения вашего сердца и не осудит благородный отказ.

Он раскланялся и вышел вместе с Микэлем из комнаты под веселый напев флейты.

— Слышал? — сказал он шагавшему рядом слуге. — Любовь к родине дороже всех земных благ.

— И то правда, ваша милость, — вздохнул Микэль и поднял умоляющий взгляд: — Зачем же отсылать мальчика в Испанию?..

Ван Гааль помрачнел и не ответил.

Суконщик из Лейдена скоро ушел, хмуро попрощавшись с собеседниками. Поднялись и сырник-голландец с рыбником.

Антверпенец заказал новую порцию двойного пива для своего унылого соседа.

— Напрасно, мой друг, сокрушаешься, — заговорил он вполголоса. — У каждого бывают временные затруднения.

— Но у меня семья! — с отчаянием отозвался ткач. — Маленькие дети, жена больная, старуха мать.

— Вот я и предлагаю помощь: ссудить деньгами на переезд в Антверпен. Только там и можно поправить дела. Самый богатый город в христианском мире. Реками и каналами связан с Германией и Францией, а с Англией — морем. На бирже иной раз сходится до пяти тысяч купцов со всего света.

— У меня долги…

Антверпенец усмехнулся:

— Какие уж в теперешние времена долги! Они останутся в Брюсселе.

Ткач посмотрел на него почти строго:

— Я, ваша милость, честный человек.

— Вот оттого я и не беспокоюсь, ссужая тебя деньгами. — Он не спеша поднялся и похлопал ткача по пальцам: — Золотые руки! И такие руки в Антверпене не будут без дела… Так до завтра, приятель. Приходи в мою здешнюю контору, договоримся окончательно.

Он расплатился с хозяйкой, степенно поклонился Якобу Бруммелю и вышел. Ткач остался сидеть с опущенной головой. Маэстро подошел к нему.

— У вас, я случайно слышал, затруднения? — спросил он участливо. — Не знаю, простите, вашего имени.

— Еще недавно меня знал весь город, не то что квартал, — бросил с горечью ткач. — Николь Лиар[8] мое имя. Видно, в насмешку судьба мне его послала.