Морские нищие (Роман) - Феличе Арт. - Страница 13

— В насмешку, говорите? Цыплят по осени считают. Не могу ли я вам быть полезен в чем-нибудь?

— Дайте лиар!

— Извольте! — И Бруммель положил монету на стол.

— Загадайте: орел или решка.

— Ну конечно, орел!

Ткач подбросил лиар, и оба склонились над столом.

— Ваша правда, орел! — почти выкрикнул ткач. — Так и быть по-вашему: еду в Антверпен искать счастья с богачом Снейсом. Прощайте, сударь, дайте руку на удачу. Спасибо: вы меня точно обновили. А лиар сохраните, может, он и впрямь счастливый.

Он залпом допил пиво и ушел бодрой походкой, слегка пошатываясь.

— Если бы вы знали, ваша милость, что это за славный мастер был в цеху! — обратилась хозяйка к Бруммелю. — Дай-то бог ему всякой удачи в Антверпене. Матвей Снейс знает, кого к себе переманить.

Проводив ван Гааля домой, Микэль отпросился и вернулся на улицу Радостного въезда. Он был охотник до веселья молодежи, любил посмеяться ее шуткам и забавам.

Небо уже потускнело. На улицах стояла предвечерняя тишина, необычная в эти праздничные дни. Люди отдыхали, запасаясь силами для новых удовольствий. Только простенькие домашние оркестры начинали кое-где настраивать инструменты. Подходя к «Трем веселым челнокам», Микэль еще издали услышал смех и все тот же веселый напев флейты.

«У матушки Франсуазы торопятся жить, пляшут, верно, вовсю», — подумал Микэль и взялся было за ручку двери.

У самого порога он наткнулся на худенького мальчика лет десяти.

— Помилуй господи! Что ты тут делаешь, мальчуган?

Ребенок зашевелился.

— Я… хочу… есть…

— Есть? — повторил Микэль. — Создатель, кругом веселятся, пляшут, а он голоден, как бездомный щенок! Пойдем, пойдем скорее, сам Бог привел тебя к матушке Франсуазе. Как тебя зовут?

— Ио-ганн…

— Где ты живешь?

— Нигде…

— Как — нигде? Можно ли не иметь угла такому несмышленышу? Кто твои родители?

— Они… — Мальчик запнулся. Горло его перехватила спазма.

Широкое лицо старика склонилось к самой голове мальчика, и рыжие ресницы часто-часто заморгали.

— Где же они? Говори, не бойся.

— Они… умерли…

Микэль растерялся. Прижимая плачущего мальчика к себе, он открыл дверь.

Первая комната была почти пуста. Все столпились у входа в соседний зал, откуда доносились задорные звуки флейты, смех и топот ног. Один лишь маэстро Якоб Бруммель из Гарлема не торопясь прихлебывал пиво и в такт напеву флейты раскачивался на стуле. Увидев вошедших, он приветливо заметил:

— Поздненько, поздненько! Хозяйка, пожалуй, и не угостит вас больше своими чудесными пирожками. Все простыло. Зато там, — он показал на следующую комнату, — жарко, как в печке.

Микэль подвел к нему мальчика и шепотом объяснил, в чем дело. Ребенок недоверчиво посмотрел на Бруммеля и ухватился за край куртки старого слуги.

— А ты меня не бойся, — сказал маэстро. — Твой новый приятель сейчас же вернется, только принесет тебе чего-нибудь поесть. Не хочешь со мной говорить, давай споем. Не хочешь петь, помолчим. И так и этак я согласен, лишь бы ты скорее отогрелся и успокоился. А вообще такие дети, как ты, меня любят. У меня самого есть две маленькие девочки: Эльфрида и Ирма…

Мальчик внимательно слушал.

Микэль пробрался в соседнюю комнату. Там веселье было в полном разгаре. Белые передники Розы и Берты летали птицами мимо толпившихся любопытных. Молодые люди, притопывая ногами, лихо выделывали замысловатые фигуры танца. Студент за неимением пары плясал в обнимку со стулом. Столы убрали, посуду составили на подоконники. Несмотря на отдернутые занавески и раскрытые рамы, стояла душная жара. Под потолком клубился дым от трубок. Франсуаза, румяная и довольная, смотрела издали на танцующих и улыбалась. Она сразу всполошилась, когда Микэль рассказал ей о том, что нашел мальчика.

— Это в сегодняшний-то день — голодный человек? Ай, стыд какой! Роза, Берта, которая-нибудь! Да нет, нет, пляшите, бог с вами, я сама.

Она подбежала к Иоганну, присела перед ним на корточки и заахала:

— Да как же ты испачкался, голубчик! Иди, иди сюда скорее! — И потащила ребенка на кухню.

Микэль с умилением смотрел, как опытные руки быстро умыли мальчика, пригладили его сбившиеся светлые волосы, сменили грязную рубашонку на чистую женскую кофту, а на ноги надели новенькие деревянные сабо. Не успел мальчик опомниться, как уже сидел на подушке, подложенной на сиденье, и жадно ел горячую кашу с молоком.

— Ешь, ешь! — приговаривала Франсуаза.

— Ешь, сколько живот вмещает, — подхватил Микэль.

Мальчик, как насосавшийся котенок, отвалился наконец от стола и блаженно улыбнулся.

— Спа-си-бо… — прошептал он застенчиво.

Франсуаза погладила его по голове:

— Да какой же ты славный, приветливый!

— Его зовут Иоганн, — подсказал гордый находкой Микэль.

— Иоганн? — Глаза Франсуазы наполнились слезами. — Так звали и моего сыночка. Он умер у меня грудным… Откуда же ты, Иоганн?

— Из Мариембурга, — отвечал мальчик.

— Из Мариембурга? В какой же это стороне? — спросил Микэль.

Мальчик неопределенно показал в окно:

— Там… далеко… в Нидерландах…

Якоб Бруммель подошел ближе.

— А сейчас где ты? — спросил он. — Это же Брюссель, главный город Нидерландов. Столица.

Мальчик оглядел всех с недоумением и твердо сказал:

— Нет, Нидерланды там. А здесь живет чужой король. Мы с дедушкой несли ему бумагу…

Франсуаза, вглядевшись в худенькое лицо ребенка, весело засмеялась:

— Да ты будешь счастливчиком, мой маленький нидерландец! Смотрите-ка: у него один глаз — как утреннее небо, голубой, а другой — как черная ночь. И при свете дня, значит, и во тьме ночи будет он искать свое счастье, пока не найдет. Такова старая примета.

— А что он говорил тут о короле и бумаге? — заинтересовался маэстро. — Ну-ка, братец нидерландец, Иоганн из Мариембурга, какую-такую бумагу несли вы с дедушкой королю?

Мальчик неожиданно весь взъерошился, как затравленный звереныш. Маленькие кулаки его сжались. В глазах сверкнул злобный огонек.

— Прошение… чужому королю, чтобы он увел от нас своих солдат… — Подбородок ребенка задрожал, губы искривились, и слезы ручьем потекли по впалым щекам. — Они… убили… отца… Всех ограбили… Матушка испугалась и умерла… А дедушка… это не мой дедушка… Его послали соседи… к королю… Он взял меня, а потом…

Франсуаза обняла ребенка:

— Довольно! Довольно! Ты надрываешь сердце! Не спрашивайте его ни о чем, ваша милость. Пусть отдохнет сначала, выспится. Пойдем, пойдем, я уложу тебя. Не плачь, все, все миновало…

Мальчик утонул в ее широких объятиях, и Франсуаза унесла его.

Якоб Бруммель подсел к Микэлю.

— Ну и дела!.. — Он тряхнул волнистой шевелюрой. — Это в праздник-то, когда все кругом поют и пляшут! А про какую все же бумагу толковал мальчуган?

Микэль сидел, понурив голову. Ему вспомнилась дорога в Брюссель три года назад и встреча с крестьянами-переселенцами. Сколько терпят они обид и без того! Кого заставляют работать день-деньской на господских полях, а свой клочок без присмотра остается. С кого непосильный оброк тянут. Кого арендой душат, а то и вовсе с земли сгоняют. А уж про монастырские и церковные владения нечего и говорить: поборы, налоги, десятины… Вспомнился и постоялый двор, где хозяйничали солдаты. Вспомнилось расстроенное лицо Генриха в ту ночь, когда он в волнении пробрался к потухавшему очагу, чтобы поведать свои мечты о помощи родному народу. Нет, не так-то легко оказалось всё, как думалось мальчику тогда… Беднягу заперли в королевском дворце, словно в темнице. А скоро и совсем увезут из милых Провинций. Какая ж тут помощь родине, когда Генрих сам подневольный слуга испанского короля!

Франсуаза вернулась, держа сложенную бумагу с изорванными и помятыми краями.

— Вот она, бумага. О ней, верно, и говорил Иоганн. Я нашла у него в куртке. Едва заснул бедняжка: все плакал, рассказывал, как солдаты обижали их. Убили отца, мать от страха умерла. Его взял к себе старик сосед. Старику поручили передать королю прошение от всей округи. Старик дорогой заболел и тоже умер в какой-то корчме. Жена корчмаря собиралась оставить мальчика у себя, но он убежал… Сам, видно, Бог довел ребенка до Брюсселя. Вот она, бумага! Прочтите, ваша милость. — Она протянула бумагу маэстро.