Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 34

— Комбат, однако, — сказал озабоченно Зацепин. — Или ротный? Вот и кончилась лафа. Что-то быстро…

— Комбат катается на мотоцикле, — неуверенно проговорил Кощеев, — а ротный коня не променяет даже на паровоз…

— Все течет, все меняется, — сказал Посудин. — Даже брюки вы мне сейчас отдадите. Посмеялись, и хватит.

Поляница молча кинул ему брюки.

— Как можно ошибиться в людях, — с искренним сожалением произнес Посудин. — От тебя, Богдан, я не ожидал. У тебя же зуб мудрости, а ведешь себя, как… — он запнулся, чуть не брякнув «как Кощеев», и закончил: — Как неразумное дитя.

Легковушка остановилась у подножия сопки, и какой-то человек с большой корзиной на голове начал подниматься по прямой к солдатам, хотя это было трудно — склон был крутым даже для человека без груза.

— Это же Дау, шофер! — воскликнул Зацепин.

Китаец взобрался на вершину и осторожно снял с себя тяжеленную корзину, затрещавшую сухими прутьями. Он поставил корзину у ног Кощеева и распростерся ниц в глубоком поклоне, упершись потным лбом в пыльный холмик. Все молча смотрели на него.

— Надо поднять, объяснить, — сказал Посудин. — Нехорошо ведь.

— Пусть отдыхает, — сказал Кощеев. — Я уже понял, почему они все время упираются рогами в землю. Это у них вместо отдыха.

Поляница потянулся к корзине. Кощеев зло прикрикнул:

— Не трожь! Не надо от них никаких подарков. Да и отравлены они, понятное дело. Это же сволочи буржуйские! — Его руки сжались в кулаки.

— Но его тогда не было. — Посудин положил руку на плечо Кощеева. — Тебе же по душе пришлась презумпция невиновности? Так смело проводи ее в жизнь, Иннокентий.

— Да пошел ты! — Кощеев схватил кирку и спрыгнул в яму.

Из машины тем временем вышел Хакода и выкрикнул в новенький блестящий рупор:

— Господин шеньши Чень просит простить всех мирных делегатов за грубую политическую ошибку! Мы разобрались в своих неправильных действиях!

— Вот артисты! — восторгался Зацепин. — Их в кино надо показывать! Все со смеху полягут!

— Господин Чжао никогда не будет ошибаться! — неслось из рупора. — Господин Чжао сам перенес пытку «вода-вода» в японской полиции!

— Катитесь к черту! — завопил Кощеев. — Перестреляю всех! И будь что будет…

— Мы ваши друзья, Кощеев-сан, а не враги! — размеренно выкрикивал Хакода, видимо, заученный текст. — Друзей воспитывают, врагов уничтожают! Вы будете воспитывать нас! Мы будем благодарны!

— Издеваются, что ли? — поразился Кощеев.

— Мы не можем вернуться, не исправив грубой политической ошибки! Нас сильно накажут! Русский друг, гоминьданский друг — братья!

Из корзины торчали массивные головки бутылок, запечатанные невиданно золотистым «императорским» сургучом. Из-под белоснежных шелковых салфеток с вышитыми павлинами пахло квашеной капустой и жареным мясом.

— Кешко! — простонал Поляница. — Зуб треба прополоскать! Ноеть и ноеть, гадюка!

— Где шеньши? — выкрикнул Зацепин, сложив ладони рупором. — Тащи его сюда!

— Господин шеньши Чень сильно болеет!

— Что с ним?

— Внутренние органы недомогают!

— Пронесло со страху, — зло проговорил Кощеев, — вот и болезнь вся. Капиталист проклятый.

— Все шеньши с деревни, — заметил Посудин, любивший истину больше всего на свете. — Читал я где-то. Поэтому Чень помещик, а не капиталист.

— А Чжао где? — закричал Кощеев в новом приступе злости. — Тоже обгадился?

— Господин Чжао лежит при смерти! — как автомат, ответил Хакода. — Наверное, уже умер!

— Как при смерти? Я же ему только нос расквасил?

Но Кощеев сразу остыл, поэтому переговоры заканчивал Зацепин. Когда Лю и Хакода поднялись на вершину и предложили свою помощь «в земляных работах», бойцы поняли, что к ним таким образом приставили шпионов и охрану.

— Вот заразы, — сказал Кощеев. — Никак им неймется.

Лю и Дау старались изо всех сил, они и кирки привезли новенькие, наточенные. Даже Хакода помогал выкатывать камни из ямы, действуя одной рукой.

— Если бы вы знали, что мы роем, — сказал Зацепин Хакоде, — вы бы не так здорово старались.

— А что? — настороженно спросил Хакода.

— Могилу для мирноделегатов, — ответил Кощеев. — Похороним живьем.

Хакода сокрушенно вздохнул:

— Весь мир злой. Без войны, а злой.

Как самые немощные, Хакода и Кощеев дневалили у котла. Пришлось доламывать казарму на дрова, разводить костер и воздвигать хитроумные подвески для казана местного буржуазного производства — ни дужек, ни ушек, ни отверстий, хоть в ладонях держи. Но Кощеев костерил, по привычке, своих отечественных дурней.

— Зачем с печками-то воевать! Ну, кому печка помешала? Если нам не надо, то гори все синим пламенем?

Хакода осторожно ему поддакивал, мол, военное сознание одинаково для всех рас и народов. Этому сознанию только бы воевать, разрушать.

— Ну ты брось — для всех! — разъярился Кощеев. — Вся Первая Дальневосточная армия и войска погранподдержки сколько лет не выпускали лопату из рук! Только строили, не разрушали.

— Да, да, — струхнул Хакода. — Я опять сильно ошибся. Простите меня великодушно. Мои знания недостаточны, им далеко до ваших…

— Ну что ты за человек! — Кощеев даже сплюнул в костер и тут же подумал: в костер-то не надо, примета плохая.

Первым делом он дал Хакоде попробовать от «каждой яствы» и отхлебнуть от каждой бутылки. На всякий пожарный случай. Японец быстро захмелел, жесты его стали раскованней, голос громче, даже ирония проклюнулась.

— Благодарю вас, Кощеев-сан, за щедрость гостеприимства. Хорошо поел…

— Чжао у вас главный? — Кощеев пытался использовать его словоохотливость.

— Господин шеньши Чень — главный…

— Ну, это для всех, а на самом деле?

— Я вам особенно рекомендую покушать ломтики свежей океанской рыбы под соевым соусом…

— Значит, Чжао. Вон как ты хвост сразу поджал. Боишься. Все вы тут перепуганы до смерти. Ну, ладно бы местные люди, дали им твои соотечественники по мозгам, очухаться не могут. Но ты же японец, должен марку держать. А что получается? На брюхе ползаешь перед старым хрычом и хунхузом. Зачем ты им служишь? Да плюнь ты на все и встряхнись.

— Мой дом здесь, в Даютае, моя семья, дети… Мне некуда бежать. В Японии сейчас хуже, чем в Маньчжоу-го, я хотел сказать, в Маньчжурии. Гоминьдан сейчас в Даютае сильный. Пока служу им, буду жить, семья будет жить, дочь и жену не изнасилуют… Как только плюну на все, нам не жить. Сейчас японцев ненавидит вся Азия, весь мир. Все японцы расплачиваются за военных. Сейчас главное — выжить…

— А я бы плюнул, — пробормотал Кощеев. — И будь что будет.

Сквозь облака вновь прорвалось яркое солнце, и каждая травинка засверкала бутылочными стекляшками. Хакода, радуясь солнцу, обилию еды и, наверное, Кощееву, говорил и говорил без остановки о военных порядках в Японской империи — врачевал таким образом свою надорванную душу? Кощеев удивлялся и продовольственным карточкам, талонам на топливо и удобрения, подписке на военные займы, массовым сборам металлолома и подарков для воюющих на фронтах… «Как у нас… Вот только о научных книгах про большую пользу голодания в России не додумались, да толпами в смертники не записывались, да в солдатские бордели девок не загоняли…»

— Нет, все-таки многое у нас по-разному, — сказал Кощеев. — Хотя беда, наверное, бьет по всем одинаково. А скрипим мы под ней все же по-разному…

Ужин получился небывалый, с фантастическим блюдом из всякой всячины «на базе» чумизы — с кусочками колбасы, рыбы и овощами, с соусами и пряностями. И с песнями-плясками. Соловьем заливался, конечно, Поляница, большой мастер приморско-украинских напевов, а плясал Лю Домин, способный на все, что угодно. И что же он «сбацал»? Казацкую с сабелькой — завезли в Маньчжурию, должно быть, семеновцы, и вот прижилась и красноармейские души ожгла, распалила. И Зацепин плясал, и Посудин. Хотели Хакоду вытащить, но застеснялся японо-маньчжурский странный гражданин.