Заноза Его Величества (СИ) - Лабрус Елена - Страница 55

— Я хоть замок узнаю? — улыбается он. — После наведения порядков?

— Э-э-э… не уверена. Но если потребуешь вернуть как всё было, — воинственно поднимаю я голову.

— Ни за что, — шепчет он, возвращая мою голову обратно на своё плечо. — Расскажи лучше, как ты тут справлялась без меня.

— Да плохо, Гош, — тянусь я к завязке на его рубашке. — Фогетт приходил.

— Проблемы с ним? — чувствую, как он тут же напрягается. Как каменеют мышцы. Как крепче прижимает меня к себе его сильная рука.

«Понимаю. Не отдашь. Твоё».

— Да. Наговорил всякой хрени священнику, — щекочу его шею кончиком верёвки и пытаюсь ужать в два предложения наш часовой разговор с Элизабет и Дорой. Суть его сводится к тому, что пока им удалось всё уладить, и тайна исповеди не позволит отцу Томасу поделиться полученной информацией ни с кем. Но пациент Дамиан нестабилен как мартышка с гранатой. И если на него нажать, а местный епископ только ждёт повод докопаться до короля, если Дамиан подаст жалобу официально… — В общем, Феодора заперла его в замке. Хочет, чтобы прежде всего он поговорил с тобой.

— Идиот, — безошибочно ставит Георг диагноз, уворачиваясь от завязки. — И чего он хотел от тебя?

Что ж ему ответить-то, такому ревнивому? Пыхтит как паровоз. Правду, наверно. Всё равно ведь доложат.

— Дозволь, говорит, Катенька, я тебя поцелую. А я говорю: нет, Дамианушка, не позволю. И веером его, веером. Тапочка у меня, к сожалению, с собой не было. Но веер, скажу тебе, тоже ничего.

— Ну в тебе я никогда и не сомневался. Даш?

Я аж вздрагиваю. Аж дыхание сбивается — с каким придыханием он произносит моё имя.

— Что, мой ненаглядный? — бросаю я чёртову завязку. — Честное слово, тапочки я берегу только для тебя.

— Ну хоть тапочки мне с ним делить не придётся, — горько усмехается он. — А что ты думаешь про жалобу?

— Честно? — отстраняюсь я и сажусь рядом, поджав ногу. — Что пора бы взорвать на хрен эту лживую продажную церковь, и камня на камне не оставить.

— Хочешь развязать войну? — прищуривается он. И ни намёка ни в его словах, ни в нахмуренных бровях на шутливость. — Имперские войска станут на её защиту. А поскольку Филипп теперь понимает, что добровольно я не отдам ни пяди своей земли, это и станет поводом.

— Тогда знаешь, — натягиваю я повыше носки. — На войне как на войне. Я, конечно, не такая умная, как твой Совет или канцлер, но у меня предложение тянуть время. Абсинтия ведь северные территории? Значит, зима сюда придёт раньше. А значит, давай делать вид, что ничего не происходит: ты думаешь над предложением императора, тебе надо время. А пока будем заготавливать дрова, восстановим систему отопления, дадим людям возможность построить тёплые сараи для скотины, запасёмся едой, кормами, сукном. Дадим портным заказ на тёплую одежду. И у нас будет преимущество. А выиграем время — выиграем войну.

— То есть, — удивлённо моргает он, — ты знаешь, что делать?

— Ну, не совсем, конечно, — смущённо ковыряю я поизносившуюся пятку, — но я в курсе что такое зима. И у меня было время тут кое в чём разобраться. А ты знал, что в этом замке есть система отопления?

— Нет, — уверенно качает он головой, снова тянет меня к себе, зарывается носом в волосы и снова замирает.

— Ты вообще слышал, что я сказала? — прямо волнуюсь я, когда он сидит так, кажется, целую вечность и не шелохнётся.

— Что-то про зиму, кажется. Про войну, — прижимает он меня к себе, перехватывает двумя руками.

— Нет, про войну это сказал ты.

— Тогда не волнуйся об этом. Я всё решу. Ни о чём не волнуйся, раз я с тобой. Всё это неважно.

— А что тогда важно, Гош?

— Что ты рядом. Ты со мной. Ты беспокоилась обо мне. Ты зовёшь меня Гош. Важно, что я тебе нужен. Я же тебе нужен, правда? — отстраняется он, чтобы заглянуть в мои глаза, но я сопротивляюсь. Утыкаюсь в его грудь, чтобы он этого не сделал. Не тянул из меня жилы. Не заглядывал в душу.

Но он сильнее. И он настаивает. Поднимает моё лицо за подбородок. Заставляет посмотреть на него.

— Ни запущенный замок. Ни эта ортова зима. Ни оговы крокусы, — смотрит он в упор. — Уверен, ничто не заставило бы тебя задержаться. Но ты осталась. Вот что важно.

— Я, — покашливаю я, словно он схватил меня за горло. — Я… не уверена.

— А я уверен, Даш, — всматривается он так, что на на какую-то долю секунды мне даже кажется, что он смотрит в мои глаза, не в Катькины. — Уверен. Как бесконечно ты мне нужна. Бесконечно. Но у меня есть всего два месяца.

— И шарф, — напоминаю я.

— И шарф, — грустно улыбается он. И такая тоска в его взгляде. Такая вселенская тоска.

— Это будет длинный шарф, — добавляю я, чтобы его утешить, но он снова сгребает меня в охапку.

И так тепло, тихо, спокойно у него на груди, что хочется плакать.

Как же катастрофически и мне не хватало этого всю жизнь: заботы, тепла, ласки. И чтобы кто-то вот так сказал: не волнуйся ни о чём, я всё решу. Ведь я с тобой.

Да, родной мой! Ты со мной. И ты именно такой. Из моей мечты. Из сказки. Сильный, умный, волевой, мужественный, бесстрашный, решительный. И ты будешь оберегать меня, заботиться, защищать до самой смерти. До последнего своего вздоха…

Только что я буду делать без твоих рук, без твоих глаз, без всего этого потом? Если мне повезёт вернуться домой. И смогу ли жить, зная, что тебя больше нет? Нигде. Ни на этом свете, ни на том. А ты? Ты сможешь? Не без Катьки. Без меня?

— Прости! Что-то в глаз попало, — пячусь я к краю кровати. Надо успокоиться. А то мы сейчас договоримся невесть до чего. — Ты тут сам сообщи своим людям. Хорошо? — и не дожидаясь его ответа, выбегаю из комнаты.

«Это всё нервы», — уговариваю я себя. Всё напряжение последних дней, когда я не давала себе расслабиться. Сейчас забьюсь в уголок, проревусь и снова буду в норме.

Мы бодры! Веселы! Бодры — бодрее, веселы — веселее.

Но, не успев повернуть к своей комнате, врезаюсь в Шако.

— Миледи, в пакете с лекарствами записка для вас, — протягивает он вырванный из тетради в клеточку лист.

«Я, Катька, абсент. В пятницу вечером», — написано Ленкиной рукой.

Вот дурища-то! Кабы я ещё знала, когда у вас там пятница.

Но путём сложных расчётов, принимая во внимание день, когда я сюда попала, прихожу к выводу, что именно сейчас. И самое печальное, что именно сейчас мне это и надо — напиться в стельку, выплакаться на плече у подруги, а потом, видимо, поговорить с той Катькой.

И всё равно, что пить придётся опять гадкий абсент.

Видимо, наконец, пришло его время.

«Тебя понять невозможно,

Тебя забыть нереально,

Тебя любить очень сложно,

Ведь ты такой ненормальный», — орёт телевизор.

Рвёт, зараза, душу.

И без него тошно. И без него знаю, что «нереально». И без намёков понимаю, что «невозможно». Но когда меня останавливало «сложно»?

Хотя и кошки скребут на душе, но хорошо, блин, дома. Хорошо. Свет. Газ. Интернет. Телевизор. Цивилизация.

— Катя, да не оправдывайся ты за своего Мармелада, — хлопаю я Катарину Лемье по плечу, подавая Ленке бокал. — Я, конечно, понимаю, что из вас двоих мужик не он, но сердцу не прикажешь.

У меня на кухне, втроём, с большой бутылкой хорошего абсента на столе, мы, наверно, выглядим как три подружки, которые давно не виделись И, глядя на Катьку в моём теле, моих трениках и в моей квартире и не скажешь, что она с другого мира. Да и я, наконец, влезла в свою любимую пижаму, хоть на Катькиных костях она и болтается. Зато душ нормальный приняла, труселя новые надела, волосы феном высушила как путёвая.

И плевать, если меня там потеряли, в том холодном замке. Имею право не докладывать, где я. Королева я, блин или зачем?

И расслабиться тоже имею право. Снять напряжение этих дней. Когда я так испугалась, что могу потерять своего короля. Когда окончательно поняла, что не просто жизнь за него отдам, взорву к чёртовой матери весь их злобный мир, если он встанет у меня на пути. Только есть одна ма-а-аленькая проблемка: не нужна королю моя жизнь. А чужой распоряжаться я не вправе.