Сказка о спящем красавце или Леськино счастье (СИ) - Цыпленкова Юлия - Страница 9

— Что в голове твоей, Велеслав, делается? — колдовка тут спрашивает.

А князь и ответил, на нее не глядючи:

— Лесенька.

— Ну и прикипел ты к той лешихе, — качает головой гадюка. — Ничего, после свадьбы только обо мне думать будешь. Обряд-то нас крепче крепкого свяжет, уже ни о ком не вспомнишь. Коли знала бы, что так обернется, то по зиме б тебя в гибельный сон не отправила б.

Ах ты ж змея подколодная! Так вот ты какая, колдовка черная! Оборотница, значится. Выходит, тогда погубить за так хотела, а сейчас за князев счет вознестись вознамерилась, славы возжелала. Только ему судьбу всё ту же отмерила. Ну, ничего, будет и на тебя управа. Ты мне теперь по гроб должна. А лешие долгов не прощают, потому как в долг не дают. А уж коли взяли у них что, так за десятерых спросят, потому как против воли взяток был. Ну, держись, ворона проклятая, уж и полетят твои перышки.

Покуда зубами скрежетала, злодейка проклятая уж к устам княжьим тянется. Вот тут, думаю, пора мышь звать, иначе всем худо будет. Я глаза и открыла, чтоб не смотреть больше. А вскоре и лазутчик мой вернулся. Погладила я мышку шуструю, за службу поблагодарила и к новой приставила — велела воеводу сыскать и к чулану кликать.

А пока мышь Никушу искала, да пока он ко мне шел, я чего только вообразить ни успела. И как Велеслав ту жабу белесую обнимает, и как целует сладко, да еще долг вернуть требует. И так кровь во мне вскипела, что не приди Никуша, дверь бы снесла, да обоих убивать направилась. А так только воеводе по лбу попало, потому как он аккурат за дверью встал, когда я ее ногой выбила. Он воет, а мне ходу не дает — собой проход закрыл. Большой же мужик, широкий, вот и не выйти, значится. А пока он словами меня нехорошими обзывал, да шишак на лбу наглаживал, а маленько остыла. Сама ж видела, что противиться душа князева власти колдовской. И не по колдовке он сохнет, а по своей Леське — дурехе, по мне то есть.

А как Никуша доругался, так меня и спросил:

— Чего надумала, госпожа Лесовика?

— Убрать ее от князя надобно, — отвечаю. — Покуда она рядом, мне не пробиться. Сначала его пробужу, потом уж вороной той займемся.

— Какой вороной? — не понял меня воевода. Вот я ему всё и рассказала, что лазутчик мой углядел. Никуша так по открытой двери и ударил, что она с петель сорвалась. Добил бедную, значится. — Вот же паскудная баба! Я ее с того дня ищу, а она под носом засела, да батюшку до конца уж извести собралась. Не бывать тому!

— Не бывать, — киваю согласно.

— Своими руками в калач сверну!

— За мной становись, я первая крутить ее буду.

— Тогда я потом ее рвать стану.

— Коль чего останется.

— Не жадничай, — насупился воевода, — мне ее крови до зарезу надобно. За всё поквитаться хочу.

— Ты только из палат князевых ее вымани, а там и посчитаемся, когда Велеслав очнется.

— И то верно, — кивает воевода. — Только как выманить-то? Она ж от него ни на шаг не отходит.

— А ты скажи, что я у ворот стою, да сломать их обещаю, коли к князю не пустят. Против меня никто, кроме нее не встанет, так что точно побежит прогонять.

— А и правда, — опять повеселел воевода. — Ты ей враг первый, Лесовика Берендеевна. Так и сделаю. Только стражу подучу, чтоб сразу подвох не почуяла.

— Ступай, касатик, — говорю. — А я уж что смогу, то сделаю.

А потом в ворота и вправду загрохотали, а кто — не видать. Должно быть, кого из стражников Никуша греметь заставил. Там уж он сам к палатам Велеслава побежал, чтоб рассказать, де, кудесница пожаловала, князя видеть желает. А коль не впустят, так сама войдет. Ну, колдовка-то и бросилась с соперницей разбираться. А как она ушла, так я в дверь тайную и юркнула, куда меня по зиме воевода водил. Руки вскинула, да жизнь в мертвом дереве пробудила. Полезли ветки из дверей тонкие да прочные, почками покрылись, а из них листочки полезли. Да переплелись ветви, в узлы завязались — никому ходу нет. После уж к князю направилась.

Встала перед ним, шапку с головы стянула, волосы-то по плечам и рассыпались. Подошла к Велеславу, на коленки перед ним опустилась и в глаза заглянула. Сидит мой соколик, как и прежде: ни живой — ни мертвый. Я его за руки взяла, да ладони прохладные к щекам своим горячим прижала.

— Ты пробудись, любый мой, взгляни на меня глазами ясными. То я — твоя Лесовика пожаловала. Не колдовка намороченная, а сама кудесница лесная.

А князь лишь вздохнул, да сквозь меня посмотрел.

— Лесенька, — вот и весь сказ.

Гляжу на него, а Велеслав, будто и вправду во сне живет. Чего снится, только ему ведомо. Да видать сон-то недобрый, коль кручина сердца не покинула. И я там есть.

— Велеслав, сокол мой, — зову я князя, а он и не слышит толком. — Ты прости меня, князюшка, что душу тебе измотала. За вредность мою прости, за важность глупую и за то, что прочь гнала, и назад не велела возвращаться. Мне без тебя и свет не мил. Не хочу я больше быть важной и одинокой. О тебе одном и днем, и ночью думаю. Ты вернись ко мне, Велеслав, а я уж как прежде дурить не буду. Нос задеру, куда я без этого? А гнать не стану. Нет мне без тебя ни счастья, ни радости.

Так и сказала всё честно, да только он не услышал. Тут я и обозлилась.

— А ну, встань, говорю! — так ногой и топнула. — Ишь чего удумал! Пнем засел, будто корни пустил, и на меня не смотрит! Я ж тебя в рог бараний согну, век не разогнешься! И не говори, что прок от тебя есть. Нету прока, коли защитник и отец родной тенью станет. Князь!

Велеслав и вздрогнул. Голову поднял и на меня смотрит, а всё одно не шевелится. Я опять ногой топнула, за руки его схватила и на себя дернула. Встал соколик на ноги, на меня смотрит, а муть в глазах не проходит. Хмурится князь мой, сказать что-то хочет, а на уста будто замок навесили. Вот я и не сдержалась. Подступила к нему, на цыпочки встала и за голову взяла.

— Я должок тебе вернуть решила. Ты тогда мне лишку отмерил, хотел, чтоб назад отдала. Так вот тебе с добавком.

И к устам его прижалась. Вот тебе, красавец мой спящий. Тогда и капли хватило, а теперь готова до последнего вздоха всё отдать. Вздохнул князюшка тяжко, а потом и обнял. А как отвечать начал, я уже не запомнила, сама как в тумане была. И силушки нет отодвинуться, да в глаза заглянуть. Авось, получилось.

Уж и не знаю, сколько так долгами-то мерились, да только звон тут послышался. А следом, как карканье:

— Прочь!

Вырвалась из рук Велеслава, да собой его закрыла от колдовки-оборотницы. Вороной в окошко ворвалась лиходейка, да опять человеком стала. Стоит напротив меня, глазами темными сверкает.

— Не твой он, кудесница, — говорит мне злыдня. — Мой теперь.

Обернулась я, да чуть и не заплакала. Спит мой князюшка, даром что глаза открыты. Стало быть, и ее целовал также, раз уж меня не признал. А колдовка и продолжает:

— Ты что сон для него. Пусть тебя целует, а душой ко мне привязан.

— Врешь ты, оборотница, — отвечаю. — Был бы твой душой, обо мне бы не грезил. — А потом и поняла по злости ее: — Он ведь тебе противиться. Меня целовал, а от тебя воротится. Пусть и спит, да всё одно мне верен.

— А мною повязан, и сделает, как я скажу.

Не возразила! Угадала я, значится. Нет промеж них ни поцелуев, ни объятий жарких. Меня, вон, выпускать не хотел, а на нее кулаки сжимает. Для того-то обряд свадебный и нужен, чтоб уже противиться перестал, да что она хочет, сделал.

— Вот уж обойдешься, — усмехаюсь я, на колдовку глядючи. — Не отдам я тебе князюшку, самой нужен. Не летать вороне подле сокола. Не бывать вашей свадьбы в помине.

Руки-то и вскинула. Подхватило колдовку ветром к дверям откинуло, а там побеги уж новые тянутся от переплетенных веток. Обхватили злодейку, по рукам и ногам связали — теперь уж не вырвется. Так и стоит, к ветвям прижатая, в путы крепкие скручена. А я к князю опять повернулась. Подошла к нему и в глаза заглянула. А он хмурится пуще прежнего. Головой мотнет, потом еще раз, да бранное слово с уст и сорвется.