Импульс (СИ) - "Inside" - Страница 34

И еще одной детали, совершенно не вписывающейся в темно-серый интерьер квартиры.

За небольшой белоснежной перегородкой затаилось сухое красное дерево с резными золотыми буквами «Clark&Co»; полированная, некогда глянцевая поверхность фортепиано местами стерлась, обнажив темную древесину.

Чарли никогда не касался инструмента, хотя — он уже и не помнит откуда — знает все его устройство наизусть: от вирбельбанка до пластинчатой рамы; и часто ударяет себя по костяшке камертоном, силясь услышать в звуках ноты «ля» отголоски своего прошлого.

Он не знает, что ненавидит больше: горькие духи или этот чертов инструмент, напоминающий ему, кто он на самом деле.

Впрочем, Лорейн это не волнует: ее вообще не волнует жизнь брата — с тех самых пор, как он съехал на Освин Стрит, а она сделала из трехкомнатного общего сарая кусок стометрового квадрата.

Но без Чарли ее жизнь кажется слишком пустой.

Одинаковой.

Кларк осторожно толкает входную дверь, заходит в квартиру, зажигая свет — такой же холодный, как в больнице, будь-прокляты-эти-привычки; сбрасывает тяжелые ботинки, ощущая холод дубового паркета, вешает пальто и ставит сумку во встроенный шкаф — и прислоняется спиной к стене.

По квартире гуляет вечный ветер: она, как обычно, забыла закрыть окно.

Одно и то же каждый вечер: забросить капсулу в кофемашину, выпить таблетку от головной боли, снять MacBook с блокировки, проверить почту.

Выпить горький кофе, принять душ — и долго-долго стоять у окна, обнимая себя за плечи, разглядывая тихую улицу сквозь полупрозрачную вуаль штор.

Все дни такие похожие, скопированные и вставленные, неизменно-размеренные.

Как и ее дом.

Чарли, конечно же, не такой — в его ламбетовском лофте нет свободного места: все заставлено статуэтками, завешано фотографиями, завалено фигурками; тысячи журавликов и цветных стеклышек под потолком, рукодельные ловцы снов на окнах.

У Чарли даже рабочего места нет; две трети квартиры — это огромная кровать с низким матрасом на японский манер, остальное — книжный шкаф и огромный телевизор; не дом, а мечта хипстера, говорит ему Лорейн.

Все лучше, чем жить в замке Снежной королевы, фыркает брат.

Он вообще постоянно фыркает: Чарли Кларку все и всегда не нравится, он обязательно должен сделать по-своему — лучше, быстрее, надежнее; Лорейн бы давно уже махнула рукой, мол, да пусть делает — только все никак не может бросить привычку спасать брата из авантюр.

Сейчас она тоже спасает, только боится, что это может стоить слишком дорого, куда дороже всех этих сорока восьми неотвеченных сообщений ему на телефон.

И жизней, которыми Чарли манипулирует так ловко, что Лорейн только качает головой: копаться в мозгах — это семейное.

К таблетке от головной боли прибавляются жаропонижающие и стандартный набор против надвигающейся простуды: от парацетамола до ударной дозы витамина C; а еще на губах — с ярко-фиолетовой помадой, любовь к которой сохранилась еще с приюта — до сих пор остался привкус вишневого пунша.

И пахнущих осенью рук той девчонки, что так рьяно закрывала ладонью рот, пытаясь сказать «спасибо» и «извините».

Смешная все-таки эта Эмили, думает Лорейн, кладя таблетку под язык и набирая воду из-под крана; смешная и приставучая, не умеющая пить, зато обожающая хорошее кино и инди-музыку — рассказывала, кажется, что ставила Тома на повтор много раз, пока не разбила телефон.

Все подтрунивала — вот вы, доктор Кларк, такая взрослая, а давайте-ка я вас на качели посажу, давайте, всего минута, зато ощущения детства в одно мгновение; и усадила ведь, чертова девчонка, шестьдесят секунд невесомости — и еще немножечко, потому что невозможно не рассмеяться, глядя на растрепанную, раскрасневшуюся Эмили в нелепом облезлом пальто.

Идти по старой Пэйверс Вэй, пытаясь согреть замерзшие пальцы о почти остывший пунш, купленный в лавочке на перекрестке; позволить себе слышать, а не выслушивать, узнать, что Эмили никогда не бывала на концертах, не выбиралась на прогулки в центр, не пробовала индийскую кухню; зато она обожает кленовый сироп и глинтвейн с шиповником, ненавидит скучные книги и не умеет обращаться с банкоматами.

Друзей у Эмили тоже нет — рассказывает-делится: когда-то были, но не смогла сохранить, может, говорит, я не создана для дружбы.

Кларк хочется спросить, а для чего тогда создана, но разговор переключается на другую тему, и вопрос ускользает.

Она и не помнит, когда почти шесть с половиной часов пролетали быстрее, чем одна минута.

Лорейн нажимает на кнопку PLAY и, медленно кружась, подпевает выученным наизусть строчкам:

И каждый раз, когда я пытаюсь убежать, я продолжаю влюбляться.

*

Чтобы найти приют Святого Джозефа, нужно знать город лучше, чем родинки на собственном теле — несмотря на то, что Саксон-роуд упирается в центральное шоссе А565, по которому можно доехать до Лондона, на самой улице нужно дважды свернуть налево; и только тогда перед глазами откроется ветхое двухэтажное здание.

Саутпорт кажется до чертиков тоскливым — здесь нет частных школ, больниц или университетов, только самые простые государственные постройки: церкви, однотипные магазины или небольшие пункты первой помощи. За всем остальным жители ездят в Формби — небольшой, но хорошо обустроенный городок в пятидесяти милях к югу.

Квинтэссенция скуки.

В приюте Святого Джозефа (на позолоченной табличке приписка: «Для особо воспитуемых детей») жизнь расписана по минутам: они встают в пять тридцать, делают зарядку, завтракают и к шести отправляются на работу. Кто-то моет полы, кто-то стирает, кто-то трудится на небольшом поле за домом; младшие помогают старшим, старшие ругаются и курят втихаря от смотрителей.

К девяти желтый автобус с потрескавшейся краской отвозит в католическую школу, и в рутине дней появляется служба или молитвенные занятия — строго с одиннадцати утра до полудня; и всем, кто хорошо старается, выдают по яблоку.

Лори ненавидит школу — ей бы сбежать, выпрыгнуть из автобуса, рвануть прочь из этого городка — в Ливерпуль, Бостон или Лондон; куда угодно, лишь бы подальше отсюда; но она не может.

Просто потому, что ее младший брат Чарли каждый раз ждет, что она отдаст ему яблоко — сладкое и сочное; и он будет вгрызаться в мякоть зубами, позволяя соку течь по подбородку и жадно проглатывая большие куски.

А она будет смеяться и трепать его по белоснежным волосам.

В школе так скучно, что Лори часто спит на уроках — впрочем, так поступает большинство учеников. Занятия по религии клонят в сон, точные науки ей даются слишком легко, зато с литературой и британским английским она не дружит — и пожилой мистер Робинсон выводит ей жирную «D» на каждой работе.

Лори на это плевать.

Она рвет штаны от колен на тысячу узких полосок, разрисовывает единственные стоптанные кеды, надевает носки разных цветов и носит мужские футболки, одолженные у брата.

Лори настолько худа, что может пробраться в любую дыру; выскользнуть за ворота через решетку забора; за несколько секунд взлететь на верхушку дерева.

Лори ходит с вечно разбитым носом, вечно кровящими костяшками, драная, оборванная, битая. Кусок человека. Осколок нормальной жизни.

Лори бьют — ногами, руками, мокрыми полотенцами; бьют до синяков, крови и рваных ран, бьют так, что она тихо скулит, закрывая голову руками; но никогда, никогда не просит остановиться; а наутро Чарли крадет из больничного отсека бинты и перекись, обливает ее с головы до ног, умывает в этом растворе, насухо вытирает и бинтует; да только что толку — Лори опять лезет: первая, вторая, третья — ей неважно, если она считает себя правой.

Они спят вместе — на одной кровати с провисшим матрасом, и им обоим плевать, что думают другие; Лори и Чарли уже давно Лори-и-Чарли, сиамские близнецы, кровь от крови; и никто никогда не смеет тронуть брата, потому что тогда Лори слетает с катушек.

Лори пьет пиво, курит в душевых, красит длинные волосы в розовый, всегда недоедает, оставляя еду для брата, и пытается выжить за двоих, потому что Чарли не такой.