Импульс (СИ) - "Inside" - Страница 51

Они устали от разговоров — пусть коротких, рабочих, иногда грубых, чаще — уставше-обозленных; конечно, без постоянных переговоров никуда, и за двенадцать с лишним часов слов сказано больше, чем за двенадцать с лишним дней, проведенных здесь; но сейчас все слова кажутся пустыми.

Бесполезными.

Ненужными.

Они делят одну тишину на двоих, и это интимнее, чем секс или поцелуи; это прозрачнее и чище, чем родниковая вода; это ценнее всего золота мира, дороже богатств и украшений, и Эмили готова отдать всю себя за эти огненные искорки в волосах Кларк.

Кто-то легонько трогает медсестру за плечо, и она вздрагивает, но не поворачивается. И так знает: это Дилан, наверняка только что закончивший с очередным наркозом и готовый позвать их в очередную операционную; но анестезиолог неожиданно останавливается рядом с ней, и солнце теряется в его карих глазах, превращаясь в танжерин.

Без вечной черной банданы он выглядит уязвимым; наверное, точно так же Кларк выглядела в домашней футболке в то утро, когда…

Сухая боль накидывает на шею тугой узел.

— Не оторваться.

— Да, — машинально произносит Эмили, неотрывно глядя на Кларк.

— Я про рассвет. — Кемп прячет улыбку в ладони.

Эмили вспыхивает, на миг сравнявшись с цветом неба, и пристыженно опускает взгляд.

— Вас искала Сара, — говорит она.

— Я был…

— В педиатрии, — заканчивает за него Эмили. — Я знаю. Я ей так и сказала. Она просила передать, что отошла в блок C за фотографиями для презентации и вернется через четверть часа.

Дилан удивленно смотрит на нее:

— Откуда ты знаешь?

Эмили пожимает плечами: запомнила, отпечатала в памяти так же, как и Лорейн, уже, кажется, сросшуюся с багряным рассветом.

— Нам надо идти?..

Она говорит так тихо, словно боится спугнуть эти молекулы вокруг них, будто бы они могут транспортировать звук до Кларк и та сорвется, выпрямится, рванет в приемный покой, и снова — работа, работа, работа…

— Нет. Видишь, свет приглушен? Значит, никого нет пока, — отвечает Дилан. — Куришь? — Он протягивает ей сигарету.

— Какая странная экономия электричества. Нет.

— И я нет, — смеется Кемп. — Но хочется. И дело не в экономии. Разве ты не знаешь? Скорые как мотыльки — летят на свет, оттого и в приемке лампы часто почти погашены.

— Это какая-то примета? — улыбается Эмили.

— Можно и так сказать. — Дилан подпирает дверь плечом. — Ты пообщайся с парамедиками, поймешь: они там ботинок не снимают, в носках спать не ложатся, на пустые койки в реанимации не садятся. В хирургии так же: если падает инструмент на пол, считается, что всю ночь будешь оперировать. А у нас сменами не принято меняться — как хочешь выкручивайся, но другому не отдавай. Хармон рассказывал, что у них в ординаторской раньше даже плакат висел: «Бойся горбатых, рыжих и блатных».

— Почему?

— Горбатые неустойчиво лежат на операционном столе, у рыжих чаще всего возникают аллергии. Ну, а с блатными все понятно — им хочется сделать все безболезненно и через маленький разрез, в итоге получается только хуже. А! Еще надо бояться своих же коллег — у них вечно все атипичное и никакие антибиотики не действуют. — Кемп зевает. — Кларк, кстати, в приметы верит — поэтому если скальпель уронила, то сразу же правой ногой на него наступает.

Эмили прыскает:

— Серьезно?

— Раньше мода была, — таинственным голосом сообщает анестезиолог, — все татуировки делали. И не абы какие, а библейские. Набивали себе надписи — про ангелов-хранителей, про Судный день… Как вспомню, аж тошно становится. Так вот, Чарли набил себе то ли на животе, то ли на спине что-то про седьмой день и ходил хвастался. Как Лори его по всей больнице гоняла! Она ему таких подзатыльников надавала! — Он хохочет. — Вроде сама тоже собиралась, но передумала. Так что у нас тут мир такой, заразный. Один в приметы поверит — все поверят; один тату сделает — все сделают; один дебил ошибся и поставил наркоз на семнадцать кубиков…

Дилан спокойный и размеренный — все его движения плавные и мягкие, и сам он кажется очень теплым сейчас, словно тоже, вместе с Кларк, хлебнул солнечного света.

— Пойдем, Джонсон. — Он неторопливо разворачивается. — Чувствую, сейчас привезут кого-то.

За углом раздаются сирены скорой.

Они носятся двенадцать часов без перерывов, и в конце дежурства даже стальная выдержка Кларк дает сбой — она опирается на плечо Гилмора, только что закончившего оперировать восьмого подряд пациента, и заявляет, что хочет сдохнуть. Райли гладит ее своей широкой ладонью по волосам, приговаривает, что осталось еще чуть-чуть, еще совсем немного, каких-то пара часов — и все кончится.

Безумная ночь, говорит Кларк.

Безумная смена, соглашается Гилмор.

Безумно больно, думает Эмили, хромая из неврологии в семнадцатую операционную. В последний раз, когда она видела свои порезы, все выглядело хуже, чем очень плохо: края воспалились под пластырем, сукровица вперемешку с засохшей кровью мешала двигаться, прилипая к ткани хиркостюма и причиняя сильный дискомфорт.

Наверное, именно в этот момент самобичевание отступает на второй план, потому что нога отзывается такой вспышкой боли, что мир перед глазами окрашивается алым.

О том, что на бедре, обклеенном пластырями, атмосфера далеко не стерильная, а количества фурацилина, вылитого на кожу, вполне хватит на химический ожог второй степени, Эмили старается не думать.

Она вообще старается не дышать, потому что при каждом движении в ее ногу словно заживо вбивают раскаленные гвозди.

От боли перехватывает дыхание.

Что она там думала утром?

Если тебя ранили в душу, то физическая боль не страшна?

Вранье!

Эмили всем телом наваливается на дверь, стараясь поставить левую ногу как можно дальше от правой и мечтая только о том, чтобы ампулы с лидокаином лежали там же, где и всегда.

Боль похожа на гниющее дерево, черными ветками обхватившее кость в попытках привлечь внимание; пульсирует и горит, напоминая о себе, и Эмили думает, что лучше бы она все-таки утром не пыталась быть настолько несчастной.

Да, ее нытье и слезы можно было отложить на потом.

Где-то вместе с этой мыслью рождается другая — восстает из золы, покрывается оперением, бьется о черепную коробку — надо что-то менять в своей жизни, пока не умерла прямо тут.

Бытовой суицид.

Как нелепо.

В поисках ампул Эмили переворачивает все вверх дном: «семнадцатая» операционная давно уже не используется по назначению. Здесь нужно было менять весь комплект ламп, но ни у кого из отдела заказов не дошли до этого руки, и уже неделю бетонная клетка висит над всеми тяжелым грузом: убирать каждый день все равно нужно, но особого смысла в этом нет.

По ноге предательски течет теплая дорожка, стерильный воздух предоперационного помещения мгновенно пропитывается плавленым железом, и Эмили, судорожно борясь с готовым отключиться мозгом, тянет на себя дверцу холодильного шкафа.

Крошечные капли-лужицы, оставленные позади нее, в тусклом свете ламп выглядят почти зловеще.

Эмили прислоняется к стене, прикидывая, насколько вообще можно в такой ситуации пренебрегать стерильностью, решает, что «раньше в войну и не так шили», и щелкает выключателем, позволяя операционному пространству окунуться в серый свет — достаточный для шитья раны, но слишком теплый для серьезной хирургии.

Почему-то сейчас, делая неловкие шаги, Эмили остро ощущает нехватку горького ментола: болотная водолазка была пропитана им, а черный хиркостюм пахнет разве что лекарствами и потом.

Кларк залезает вместо сердца, устраивается там поудобнее и засыпает, мурча.

— Отвали, — шепчет Эмили бескровными губами, заряжая металлический шприц капсулой с обезболивающим.

Сейчас она сделает себе укол, а потом приедет домой и уже будет думать, что делать с ногой.

Или все-таки отправится в травму, потому что, судя по ощущениям, нога вот-вот отвалится.

Щелчок капсулы.