В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 29

Ей нужно понять, что между ними происходит, прежде, чем она признается ему в том, о чем ей было так страшно даже думать. О том, с чем сама ещё не знала, что делать.

Раздавшийся стук в дверь нарушил поток ее панических мыслей и сердце, бешено забившись, подскочило куда-то к горлу, когда сам объект ее размышлений вошёл в палату.

Первое, что бросилось ей в глаза — это его болтавшаяся на перевязи рука. И выстрелы, что преследовали ее даже во сне, обрели теперь свое физическое воплощение при виде белого бинта на плече Германа. Дождавшись, когда медсестра, снова одарив ее улыбкой — на этот раз тошнотворно-понимающей — выйдет из палаты, Нино первым делом, не пытаясь скрыть тревогу, спросила:

— Что с тобой?

Ее собственная рука, с багровыми следами от наручников на запястье инстинктивно потянулась к Герману, но он, осторожно ее перехватив, положил ту обратно на одеяло, заставив Нино почувствовать себя так, словно она наткнулась на уже знакомую ей невидимую стену, вновь возникшую между ними.

— Я в порядке, — сообщил он хмуро, глядя куда-то в сторону, отчего внутри у Нино что-то тревожно сжалось. — Это так, ерундовая царапина.

Она вдруг почувствовала себя глупо от того, что вообще задала этот вопрос. Ведь действительно, вот он, Герман Ильинский, стоит перед ней, живой и почти невредимый, вот только вид у него при этом такой замкнутый и мрачный, какого она не видела уже давно.

— Тебе здесь нравится? — спросил он, все же подняв на нее взгляд, под тяжестью которого ей захотелось просто исчезнуть. Только бы не видеть его, такого, казалось, уже родного, теперь настолько чужим и далёким.

— Я имею в виду, нормально ли за тобой ухаживают… — добавил Герман, откашлявшись, и Нино впервые осмотрела свою палату осмысленным взглядом.

Стало понятно вдруг, почему так кудахтала над ней медсестра и почему в палате, кроме нее, никого больше не было.

Эта комната не была похожа на стандартные больничные палаты с унылыми стенами, давно не видевшими ремонта. Здесь не было такого привычного запаха лекарств и пропитавшего все вокруг ощущения безнадёжности. Это была явно дорогая и, скорее всего, частная клиника. Не ровня той, в которой умирал ее маленький брат.

От этого воспоминания захотелось заплакать. А ещё — обнять Ильинского и никуда не отпускать до тех пор, пока из его глаз не пропадет это пугающее выражение обречённости, от которой тянуло выть. Ей хотелось спрятаться в его объятиях, затеряться в его силе, и позволить себе хотя бы минутную, типично женскую, слабость. Хотелось рассказать ему то, что должна и услышать, что вместе они со всем справятся. Но вместо этого она слушала, как он говорит с ней так, словно прибыл с дежурным визитом к едва знакомому человеку и пыталась найти силы, чтобы ответить.

— Здесь… очень комфортно. Спасибо, — выдавила она из себя, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что именно Герману обязана тем, что находится тут, а не в одной из тех больниц, где врачи настолько усталые и безразличные, что даже вместо слов соболезнования способны сказать лишь «уберите тело»…

Тело. Так они называли Виталика. Ее маленького мальчика, которого она держала в объятиях до последнего вдоха. Для нее он был всем, а для них — просто «телом». Ещё одним из числа тех, кого они не смогли спасти.

— Нино… — негромко позвал ее Герман и она вскинула на него глаза, наткнувшись на вновь отведенный взгляд, и это явное нежелание смотреть на нее било гораздо больнее его сухого тона. Хотя она могла, конечно, его понять. Ведь наверняка выглядела сейчас просто чудовищно, вот только дело было вовсе не в ее внешнем виде, она чувствовала это. Чувствовала всем своим существом.

— Да? — сказала она, когда возникшая между ними пауза затянулась.

— Я пришел тебе сказать… что нам нужно прекратить наши отношения.

Вот и все. Самые страшные слова уже прозвучали и можно было больше ничего не говорить, но она все же задала самый глупый и бессмысленный вопрос из всех возможных:

— Почему?

— Потому что я не хочу продолжать.

— Ясно.

Она сама удивилась тому, насколько безразлично прозвучал ее голос и насколько тихо и пусто вдруг стало внутри. Там, где каких-то несколько мгновений назад при одном только взгляде на Ильинского поднималась целая буря самых разнообразных, но одинаково сильных чувств.

— То, что произошло с тобой и Алиной… — вновь заговорил он и Нино посмотрела на него, с какой-то отстранённостью отметив, как на его лице заходили желваки. Герман злился. И она прекрасно понимала, почему. — Я не могу допустить повторения этой ситуации. Не могу, ясно?! — последние слова он практически выкрикнул, а затем оттолкнулся от подоконника, на который опирался, и стремительным шагом вышел прочь из палаты.

Нино прикрыла глаза, когда за ним захлопнулась дверь, ознаменовав этим резким звуком конец всего. Она снова осталась одна, наедине с разъедающим осознанием того, что все обстояло именно так, как и ожидала.

Он тоже винил ее в том, что случилось с Алиной. И наверняка жалел, что доверил ей свою дочь. Но Герман даже не представлял, что ненавидеть ее сильнее, чем ненавидит себя она сама, просто невозможно.

И что ей теперь делать с ее ребенком? С ИХ ребёнком? Она просто не могла его оставить. Не имела права. Но и погубить собственное дитя не могла тоже. Ни за что на свете.

Жалеть о чем-то теперь уже было слишком поздно. Да она и не жалела. Просто не понимала, как найти выход из ситуации, из которой этого выхода не существовало в принципе.

Только одно Нино в этой ситуации сознавала ясно — Герман ни в коем случае не должен узнать о том, что она имела неосторожность от него забеременеть. Он ясно дал ей понять, кем она является в его глазах. А именно — проблемой, от которой он поспешил избавиться и винить его за это она не могла.

Когда в палату вновь заглянула медсестра, чтобы спросить, не нужно ли ей чего-то, Нино вдруг четко поняла, чего она хочет. Того же, что и почти каждый человек в тот момент, когда остаётся один на один с проблемами, которые просто не в состоянии решить.

— Мама, — выдохнула она сдавленно в трубку, когда медсестра по ее просьбе набрала самый родной на свете номер. — Мама, — повторила сквозь вставший в горле ком и, услышав в ответ мамин голос, в котором тревога переплеталась с облегчением, упала на подушки и беззвучно зарыдала.

Поздняя весна перешла в раннее лето. Раньше, когда ещё была жива Ольга, Герман любил это время года. Потом забыл о нём, и вот сейчас вновь понял, что вспоминает те самые отголоски себя прежнего, когда прогуливается по дорожкам парка и вдыхает полной грудью первые цветочные запахи.

С тех пор, как он сказал Нино, что между ними не может быть ничего, прошло несколько месяцев, и за это время они ни разу не виделись. С одной стороны, так было правильно — ведь именно этого Ильинский и желал. С другой — нет-нет, да и накатывало раздражение вперемежку с затаённым сожалением. Потому что даже Алина Нино оказалась не нужна. Не то, чтобы было верным подспудно винить их бывшую няню в этом, но это было тем незримым поводом, за который он хватался, когда становилось совсем невмоготу. Потому что позволяло убедить себя в том, что он всё сделал правильно. Во-первых, уберёг Нино от чего-нибудь страшного, что непременно с нею бы случилось, если бы она осталась рядом. Во-вторых, заверить себя, что не настолько уж они с дочерью и были нужны их няне, раз она так просто отказалась даже не от него — от Алины.

Хотя, какой, к чёрту, она была няней? Ею перестала быть давно, превратившись в ту единственную женщину, которая и могла вернуть его к жизни. В ту, от которой он самолично отказался.

А Алина по ней скучала. И он скучал, просто скрывал это от самого себя, но явственно видел — Алине не хватает Нино. Она ела, спала, прекрасно набирала вес, но при этом порой словно бы застывала на несколько минут, и в такие мгновения Герману казалось, что дочь вспоминает о том, как было чудесно, когда рядом находилась Нино.