В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 33

Нет! Она этого не хотела. Ее брат прожил так недолго, но он был в ее жизни не зря. Он научил ее быть сильной, научил бороться и рассчитывать только на себя. И благодаря всему этому Нино теперь была готова на все, чтобы сохранить своего собственного ребенка.

— Тебе необязательно искать их, — вмешался в ее мысли голос мамы. — Но ты можешь побыть в Грузии некоторое время и, быть может, даже что-то для себя понять. Судя по рассказам твоего отца, это действительно прекрасная страна, — добавила она с горечью, от которой Нино захотелось зарыдать.

Ничего уже было не исправить и жизнь невозможно было повернуть вспять, чтобы, словно неверно собранный пазл, сложить все по-другому, но что она действительно могла сделать — так это попытаться понять.

Понять человека, которого не знала. Того, кто к ней так и не вернулся, но все же думал о ней до последней своей минуты. В это она верила безоговорочно.

Нино не была уверена, что действительно поедет по указанному на конверте адресу, но когда вышла из здания аэропорта и села в такси, с губ помимо воли сорвалось название улицы, где когда-то жил ее отец.

Глядя в окно машины на проплывающие мимо нее пейзажи, она внимательно прислушивалась к себе, пытаясь понять, что чувствует. Ощущала ли она свою принадлежность к этому месту и этой земле, за которую погиб отец? Ответом на этот вопрос была лишь глухая тишина, поселившаяся у нее внутри. А ещё — сомнения в том, что поступала правильно, скрывая от Германа правду о ребенке и единолично решив оставить свое дитя без отца. В какой-то степени она обрекала своего сына — или, быть может, дочь — на то, от чего когда-то страдала сама. Вот только ее собственный отец, вероятно, погиб и вернуть его было невозможно, а с Германом все могло быть совсем иначе.

Он не просил ее исповеди, но, быть может, смог бы ее понять, если бы она рассказала ему о Виталике. Ведь когда-то он хотел, чтобы она стала для Алины не просто няней. Он понимал, что малышка нуждается не только в отце. Так неужели же он разлучил бы саму Нино с ее собственным ребенком?

Ответа на этот вопрос она не знала. Она могла рискнуть — и проиграть. А могла оставить все, как есть и, возможно, однажды об этом пожалеть.

Такси притормозило у одного из домов, отвлекая Нино от ее размышлений и, спешно расплатившись, она вышла из машины и огляделась вокруг.

Улица, где она оказалась, была усеяна разноцветными домами с ажурными балкончиками и резными перилами, а над домами, уходя постепенно ввысь, виднелась стена древней крепости, окружённая зеленью и увенчивавшаяся на горе крестом. И глядя на то, как солнечные лучи путаются в зарослях дикого винограда, обвивавшего стены домов, было так трудно, почти невозможно представить, что когда-то здесь шла война и по уютным улочкам грохотали танки. Прикрыв глаза, Нино попыталась представить, каково было здесь в те страшные годы и — не смогла. И в этот момент поняла: отец тоже не мог этого представить. Не мог представить и оставить родную землю в огне.

С гулко забившимся внезапно сердцем Нино решительно шагнула к двери дома, на котором был заветный номер, и позвонила.

Дверь распахнулась несколько мгновений спустя и пожилая женщина лет, должно быть, семидесяти с чем-то, воззрилась на нее, подслеповато щурясь, а затем потрясенно зажала рукой рот. Прошло несколько секунд молчаливого созерцания, прежде чем она вдруг крикнула куда-то в глубину дома — с характерным акцентом, но по-русски:

— Татия! Тамрико вернулась!

Нино открыла было рот, чтобы объяснить, что она не Тамрико, но тут на пороге появилась ещё одна женщина — вероятно примерно того же возраста, что и мать Нино и, приобняв старушку за плечи, сказала:

— Мама, ты же знаешь, что Тамрико давно пропала, — и, переведя взгляд на Нино, с улыбкой проговорила:

— Извините, она… Господи!

С этим восклицанием она уставилась на Нино также ошарашенно, как перед этим смотрела ее мать, а сама Нино стояла перед ними и чувствовала, что не в состоянии сказать в ответ ни слова.

Они кого-то в ней узнали — это было очевидно. Значит, скорее всего перед ней были именно те, кого она искала. Родные ее отца.

— Простите, вы… очень похожи на одну девушку, — наконец очнулась младшая из женщин и, распахнув дверь шире, пригласила:

— Проходите.

Чуть замявшись, Нино шагнула внутрь и, дождавшись, когда за ней закроют дверь, сказала:

— Здравствуйте. Меня зовут Нино. Нино Тодуа, — добавила она и внутри у нее что-то дрогнуло, когда она увидела, как изменились в лице обе женщины.

— Дочка Давида, — прошептала та, которую звали Татия, а пожилая женщина, так и не отнимая от лица рук, внезапно расплакалась.

— Проходи… проходи же, — очнулась наконец первой Татия и, взяв Нино за руку, повела ее в комнату и, с видным невооружённому глазу волнением, усадила на диван. Какое-то время, показавшееся Нино бесконечным, но вместе с тем — безгранично малым для осознания всего произошедшего, они, все трое, молча разглядывали друг друга, а затем, все также не говоря ни слова, Нино достала из сумки письмо отца и протянула его Татии.

Той хватило одного-единственного взгляда, чтобы понять, что за бумагу она держит в руках.

— Письмо Давида, — сказала она и тоже заплакала, и Нино внезапно поймала себя на том, что по ее собственному лицу также катятся слёзы.

А затем, не добавляя больше ни слова, обе женщины просто кинулись к ней и сжали в объятиях.

— На самом деле, это письмо — только часть дневника, — сказала Татия, когда им всем наконец удалось успокоиться и снова обрести способность говорить. Минутой ранее Нино узнала, что Татия приходится ей родной тётей, а ее мать, бывшая, соответственно, и матерью отца Нино, — бабушкой.

Казалось немного странным, что эти люди, которых она видела впервые в жизни, приняли ее вот так — просто и безоговорочно, и сама Нино вдруг почувствовала то, ради чего сюда ехала — принадлежность к этому дому и этой семье. К тому, за что сражался ее отец.

Но в ее голове все ещё бился один мучительный вопрос.

— Если вы знали обо мне… — проговорила Нино вслух то, что ее волновало, — почему вы никогда нам не писали? Почему не искали?

— Мы не знали, как это сделать, — ответила Татия. — Во время войны в дом попал снаряд и в пожаре сгорели почти все письма и документы. У нас не осталось с вами никакой связи. Ни телефона, ни адреса.

Нино показалось, что с души упал камень. Они не забыли о ней. Они действительно были ей рады. И с постепенно нараставшим чувством радости обретенного настоящего и одновременно — печали о потерянных годах, она слушала, как Татия и бабушка, перебивая друг друга и перемежая улыбки слезами, рассказывали о том, как пропала без вести вторая сестра отца, Тамрико, работавшая медсестрой, на которую была так поразительно похожа Нино. А ещё — о том, как погиб отец, закрывший во время перестрелки своим телом ребёнка. И с каждым произнесенным словом из души, капля за каплей, уходила обида, сменяясь если ещё не пониманием, то, по крайней мере, принятием выбора того, кто привел ее сюда.

Привел, чтобы она могла обрести за несколько часов больше, чем имела за всю свою жизнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вот так вот просто выгнала едва ли не с порога? — во второй раз за последние пару минут уточнила Ира, держащая на руках Алину.

— Кажется, я сказал именно это, — рыкнул Герман, вновь принимаясь метаться по комнате.

С полчаса назад он приехал от матери Нино, к которой первым делом и отправился в надежде найти там саму Нино. И которая прогнала его, едва он «нарисовался» на пороге их квартиры.

«Она уехала. Не знаю, куда. Не приходите сюда больше», — проговорила женщина, после чего попросту захлопнула перед лицом Ильинского дверь. И как он ни звонил и ни стучал после — не открыла.