В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 32

Она не знала, как все могло бы между ними быть, если бы не случилось этого похищения. Она запрещала себе об этом думать, а все чувства, что когда-то испытывала к этому человеку, теперь выродились для нее в любовь к его ребенку, которого носила под сердцем. К тому, кого она не позволит ни Богу, ни черту, у нее отнять. И уж тем более — Герману Ильинскому.

Нино не была настолько наивна, чтобы, солгав ему, надеяться, что тот никогда не догадается о правде. Хотя ему, быть может, было на нее глубоко наплевать, все же исключать того, что Герман решит навести справки по поводу ее беременности, она не могла. А значит — обязана была теперь предпринять что-то, чтобы он не сумел добраться до ее ребенка.

Как все же глупо было с ее стороны надеяться, что они, оставаясь в одном городе, больше никогда не столкнутся лицом к лицу. Наверное, ей следовало бы устроиться в менее людное место или позволить себе взять с карты деньги, которые Ильинский перевел ей в качестве оплаты за те два месяца, что она у него работала. И хотя искушение вовсе отказаться от этих средств было велико, понимание, что они нужны ее ребенку, удержало Нино от бесполезной демонстрации гордости. Тем не менее, тратить на себя эти деньги Нино считала недопустимым и потому, пока была возможность хоть как-то зарабатывать для себя и мамы — просто делала это, как должное.

И вот теперь, в результате ее очередной неосторожности, случилось то, чего она так боялась. И сколько ни гоняй в голове по кругу все бесконечные и напрасные «бы», которые ей следовало или не следовало делать, изменить то, что уже случилось, этим было попросту невозможно. А значит — оставалось сделать все, чтобы предотвратить самое страшное.

Только как это осуществить — она совершенно не представляла.

— Я видела Ильинского.

Нино произнесла эти слова, едва переступив порог квартиры и, не в силах даже разуться, прошла в комнату и рухнула на ближайший стул.

— Ты сказала ему? — в голосе мамы, поднявшейся ей навстречу с дивана, ясно слышалась тревога, от которой на душе у Нино стало ещё тяжелее.

— Нет, — выдохнула она в ответ глухо. — Конечно, нет.

— Ну и правильно, — заявила мама с неожиданной горячностью и Нино, вскинув голову, с удивлением увидела в ее руках спицы.

— Ты что, вязала?

Она даже не могла вспомнить, когда видела последний раз маму за какой-нибудь домашней работой, хотя прежде, до того, как подагра сделала ее почти беспомощной, та умела, казалось, делать руками абсолютно все. В их квартире и сейчас было полно вещей, вышедших из-под маминых умелых пальцев — начиная с постельного белья и заканчивая чехлами на подушках и мебели.

— Пыталась, — призналась мама, и, отложив вязание, в котором уже угадывались по форме пинетки, с таким видом, будто ее застали за чем-то дурным, поинтересовалась:

— Он спрашивал тебя о чем-нибудь?

Несколько мгновений Нино молча смотрела на мамино вязание, борясь с неожиданно подкатившими к горлу слезами. Она знала, насколько тяжело далось матери осознание, что она больше не может спокойно делать что бы то ни было, рискуя быть застигнутой врасплох очередным приступом. Знала, как та ненавидит свои разбитые болезнью руки и неспособность мастерить или готовить, как раньше. И от того особенно сильно у Нино щемило внутри теперь, когда мама снова пыталась вязать. Для её будущего ребёнка.

— Да. Спросил, чей это ребёнок, — сказала Нино, когда наконец сумела сделать первый свободный вдох.

— А ты? — снова встревожилась мама.

— Сказала, что не его.

— Он поверил?

— Не знаю.

Установилось молчание, которое первой нарушила мама, озвучив то, о чем они обе думали:

— Он богатый человек, Нино. Если он захочет забрать ребенка…

Она не договорила, но Нино все понимала сама — Герману не составит труда добиться того, что у нее отнимут ее дитя. И хотя была вероятность, что она ошибается относительно действий, которые он предпримет, когда узнает о том, что она ему солгала, рисковать снова потерять того, кто ей дороже жизни, она просто не могла.

А значит — ей необходимо скрыться. Вот только беда была в том, что этого она тоже не могла.

— Тебе нужно уехать, — решительным тоном постановила мама, словно прочитав ее мысли, но Нино отрицательно помотала головой:

— Я не могу тебя оставить.

— Можешь и сделаешь это.

— Тебе нужен уход…

— Мне поможет соседка. Ты знаешь, мы подружились с ней за то время, что ты работала няней. И я ведь как-то справлялась тогда, справлюсь и теперь.

— Мама, я с ума сойду от волнения и угрызений совести, — возразила Нино, все ещё не решаясь на то, что та предлагала. Да и куда ей было ехать? У нее не было ни родственников, ни друзей, которые могли бы ее приютить. И даже если она позволит себе тронуть деньги, предназначенные ее ребенку, надолго их все равно не хватит. И что она будет делать потом, вдали от единственного близкого человека, с младенцем на руках и без денег?

— Ты будешь мне звонить, — уговаривала, между тем, мама.

— Мне все равно некуда ехать, — ответила Нино.

И когда ей уже показалось, что мама сдалась, та вдруг подошла к старому шкафу и, отперев ключом один из ящиков, принялась перебирать лежавшие там бумаги. Непонимающим взглядом Нино следила, как мама ищет нечто, что — она чувствовала это — способно перевернуть всю ее жизнь с ног на голову.

Наконец мама извлекла из кипы старых бумаг пожелтевший от времени конверт и протянула его Нино:

— Наверное, настало время тебе это отдать.

По телу вдруг понеслись мурашки, когда Нино взяла в руки конверт и увидела обратный адрес — Тбилиси, Грузия. Она подняла на мать взгляд, в котором застыл немой вопрос, но та ограничилась единственным словом:

— Читай.

Закусив нижнюю губу, чтобы скрыть нервную дрожь, Нино вытащила из конверта письмо и начала читать.

«Моя дорогая Нино,

тебе сейчас всего лишь пара месяцев от роду, и ты ещё ничего не понимаешь и даже, наверное, совсем по мне не скучаешь, а я, моя маленькая дочка, думаю о тебе каждый день и каждую минуту, и эти мысли помогают мне держаться и бороться.

Быть может, мне не суждено будет к тебе вернуться и ты будешь меня в этом винить. Но, знаешь, я верю, что настанет тот миг, когда ты меня все же поймёшь.

Я пишу тебе сейчас под самый страшный на свете аккомпанемент — грохот танков и пушечные выстрелы. Это горит мой родной город, Нино. Горит моя родная земля.

Независимо от того, чем окончится эта война, ты должна знать, что я просто не мог оставаться в стороне, потому что любовь к Родине — чувство такое же абсолютное, как любовь родителей к своему ребенку. Как моя к тебе любовь, Нино.

Я сражаюсь за свою землю, чтобы однажды, когда она снова станет мирной и гостеприимной, с гордостью показать тебе, своей дочери, твою вторую Родину. А если вдруг мне будет этого не дано, я надеюсь, что однажды ты приедешь сюда сама и поймёшь, что за эту землю стоило умереть.

С любовью, твой папа,

Давид Тодуа».

Перед глазами все плыло, когда Нино отложила в сторону лист, явно наспех вырванный из записной книжки, на котором торопливым почерком были выведены строки, ломавшие все, что она знала до этой минуты.

— Ты говорила… что он нас бросил, — выдавила Нино, невидяще уставившись в одну точку на стене.

— Так и было. Для меня, — ответила мать.

— И он… не вернулся? — спросила Нино то, на что, впрочем, знала ответ и так.

— Не вернулся, — подтвердила мама и в голосе ее ясно слышалась застарелая боль, отчего горло снова сжало невидимыми клещами.

— А его родственники? Они не писали тебе?

— Нет. И я им — тоже.

— Почему?

— Потому что я его не простила.

Нино коснулась дрожащими пальцами неровных строчек письма, пытаясь осознать все, что сейчас узнала.

Отец надеялся, что она поймет его, но это было просто выше ее сил. Если бы он не уехал в охваченную гражданской войной Грузию, их с мамой жизнь сложилась бы совсем по-другому. Мама не осталась бы одна с ней, Нино, на руках, не была бы вынуждена выживать, берясь за самую тяжёлую работу и, возможно, не мучилась бы теперь с больными руками. А ещё — Виталик бы не умер, просто потому, что никогда и не появился бы на свет.