В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 31

Он замолчал, молчала и Ира, а когда ответила, Ильинский невесело хмыкнул.

— Дома поговорим об этом. Я скоро буду.

И отключил связь.

— Ильинский… слушай, это уже, кажется, становится традицией, — с нервным смешком в голосе проговорила Ира, встречая его у порога с Алиной на руках. — Раз — и вдруг у тебя дети невесть откуда.

— Ты что-то узнала?

— Не так быстро, папаша. Думаешь, я прямо по телефону бы стала требовать ответа? Мне перезвонят.

Она прошла в гостиную, где и устроилась на диване, усадив Алину на колени. Та с самым серьёзным видом воззрилась на Германа, который принялся расхаживать туда и обратно.

— Ты вообще из-за чего волнуешься? — уточнила Ира, и Ильинский, вскинув бровь, повернулся к ней.

— Не понял вопроса.

— Ну, ты волнуешься, что это твой ребёнок или не твой?

— Я был уверен, что ты всё понимаешь.

— И всё же ответь.

— Я хочу, чтобы это был мой ребёнок.

— Зачем?

— Что значит — зачем?

Нет, он решительно не понимал, куда клонит Ира.

— Ты избавился от Нино. Сейчас она счастлива с другим и беременна от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Это точно?

— О, Господи, Ильинский! — Сестра закатила глаза и коротко рассмеялась. — Нет. Я же сказала, что ничего не знаю. Но представь, что этот ребёнок не твой. Тогда ведь всё получается так, как ты хотел. Согласен?

Герман сжал челюсти, но отвечать не торопился. Вроде бы слова и предположения Иры были не лишены логики, вот только беда — как раз именно логики в том, что он испытывал сейчас, и не имелось.

— Всё ясно, — кивнула Ира. — Я так и думала. И если хочешь знать моё мнение…

Что там у сестры было за мнение, узнать он не успел. В гостиной раздался звук входящего звонка, Ира подняла трубку, и Ильинский замер на месте. Сердце, как бешеное, заколотилось где-то в горле. Он смотрел на то, как сестра с самым торжественным видом кивает на слова собеседника, но не слышал ровным счётом ничего. Только ослепляющую и оглушающую тишину. Звуки вернулись позднее, когда Ира отложила телефон и, вздохнув, проговорила:

— Ну поздравляю, Ильинский. Не знаю, чем вообще ты это заслужил, но теперь ты у нас дважды папаша.

Нино сумела хоть немного успокоиться и выровнять дыхание только тогда, когда оказалась в маленькой служебной подсобке и захлопнула за собой дверь, словно этим жестом можно было обезопасить себя от преследования Ильинского, если бы тот вдруг надумал за ней погнаться.

Но он этого не сделал. Да она, в общем-то, ничего подобного от него и не ждала. Скорее — боялась. Боялась столь многого, что в крови бушевал лишь один инстинкт — бежать. От него, от себя, от опасности, которую он представлял для ее ребенка. Только ЕЁ ребенка.

Прислонившись спиной к двери, она невольно вспомнила сейчас давний разговор, что состоялся у нее с мамой в тот день, когда она вернулась домой из больницы и призналась в том, что беременна.

Четыре месяца назад

— Что мне делать, мама?

Нино сидела в старом кресле, сжавшись в комочек так, словно желала сделаться невидимой, и ощущала себя в этот момент совершенно разбитой и потерянной. Это был первый случай за долгие годы, когда она позволила себе искать в ком-то другом опоры. Той опоры, что могли дать ей сейчас материнские опыт и мудрость.

Мама, перед этим молча выслушавшая всю историю, смотрела на нее пристально некоторое время, после чего сказала:

— Все достаточно просто, Нино. Тебе всего лишь нужно сделать выбор.

— Это как раз самое сложное, — отозвалась она тихо, зябко кутаясь в старый плед, но от голоса матери почувствовала себя на удивление спокойнее, словно так, просто говоря с ней, подпитывалась новыми силами, которые дарило ей осознание, что она всё-таки не одна. И никогда не будет одна до тех пор, пока есть родной человек, который выслушает в тот момент, когда терпеть молча становится невыносимо.

— Ошибаешься, — возразила мама. — Просто перебери все варианты и отбрось самые невозможные из них. А то, что останется — и будет самым верным решением. Например, готова ли ты пойти на аборт?

— Нет! — короткое отрицание сорвалось с губ резко и стремительно. Она не желала даже секунды думать о том, чтобы убить собственного ребенка. Она боялась его не уберечь, как не уберегла брата и Алину, но само предложение самолично его погубить казалось настолько диким и кощунственным, что, озвученное вслух, вызывало у нее яростное отторжение.

— Тогда тебе нужно решить, что делать, когда ты родишь, — сказала мама, и Нино вдруг поразительно четко и ясно представила, как держит на руках свое дитя. У него наверняка будут ее темные, чуть вьющиеся волосы и льдисто-голубые глаза отца… Эта картинка казалась такой реальной и осязаемой, что следующие слова матери полоснули Нино по сердцу, точно лезвие ножа:

— Ты можешь отдать ребенка на усыновление. Или… его родному отцу.

Мама сказала это так спокойно, словно речь шла о чем-то повседневном, вроде выбора блюда на ужин. Но ее ребенок не был какой-то бездушной вещью, которую она, за ненадобностью, могла кому-то просто взять и подарить. И уж тем более не могло быть речи о том, чтобы отдать его Герману, который от нее отказался.

— Тогда остаётся только одно — оставить дитя, — улыбнулась мама, глядя на ее лицо, где, по всей видимости, легко читалось все, о чем Нино думала. — И ты ведь сама знала, что это единственное решение, правда?

Мама была права. Это было единственное решение, которое заслоняли от нее нагромождения застарелых страхов и чувства вины. Но сейчас, когда осознала, что если откажется от малыша — просто сойдёт с ума, не зная, где он и как, Нино поняла твердо — только она сама способна сделать все на свете, чтобы с ее ребенком ничего не случилось. Потому что никто иной не будет любить его так, как она.

А следом за этим осознанием пришло ещё одно: Герман Ильинский никогда не должен узнать о том, что она от него беременна. Он винил ее за то, что случилось с Алиной и, конечно, теперь наверняка не доверит ей воспитание ее собственного ребенка.

И потому ему не было больше места ни в ее мыслях, ни в ее жизни, из которой он добровольно и безоглядно ушел. Как не было места и сожалениям о том, что у них снова, как и много лет назад, ничего не получилось.

Кроме ребенка, о котором он ни за что не узнает.

Тот страх, что испытала тогда при мысли, что Герман заберёт ее ребенка, теперь, после встречи с ним, усилился многократно. Он затмевал собой все — всколыхнувшиеся со дна души эмоции, которые считала давно отмершими; непрошеное тепло, разлившееся по телу от его прикосновения; и странный, непонятный ей самой гнев, который испытала в первые мгновения от того, что он стоял перед ней как ни в чем не бывало и вел разговор так, словно это не он дал ей понять, что она в их с Алиной жизни — лишняя и, более того, вредоносная деталь.

У него даже хватило жестокости сказать, что Алина по ней скучает. Наверное, даже если бы он ее оскорбил или посмеялся над тем, что она теперь моет туалеты — это было бы не так больно, как эти слова, просыпавшиеся на встревоженную душу, словно соль на открытую рану.

Да знал ли он, сколько раз она вскакивала среди ночи, чтобы проверить, как там Алина? Представлял ли, какое чудовищное чувство потери испытывала, когда понимала, что малышки с ней рядом больше нет? Понимал ли, что она вообще для нее значила и как трудно ей было перебороть себя саму и впустить Алину в сердце после того, как похоронила брата? И как больно ей было потерять эту девочку, понимая при этом, что сама была виновата в том, что ее похитили?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Нет, всего этого Ильинский, конечно, не знал. И знать, по большому счету, даже не мог. Между ними не было ни задушевных разговоров, ни стремления узнать друг о друге все — даже самое больное и запретное. Во всяком случае, с его стороны. Он не спрашивал о ее прошлом, а она не лезла к нему с непрошеными исповедями. Ему было достаточно просто трахать ее, а она готова была удовольствоваться даже этим, так нелепо надеясь стать однажды чем-то большим, чем ещё одна попользованная им девка.