В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 37

Он вдохнул в себя последнюю тягу и отбросил окурок прочь, а после вошёл в дом, где его ждали, несмотря ни на что. Он в это верил.

Нино с Алиной на руках в окружении своей тёти и бабушки обнаружилась в одной из комнат дома, и Герман, на мгновение застыв на пороге, просто смотрел на эту картину. И проклинал сам себя за то, что допустил хотя бы отголосок мысли того, что может захотеть с этим расстаться. Его будущая жена, в чреве которой рос их ребёнок, с маленькой, совершенно счастливой Алиной на руках. И люди, которые любили их… рядом, готовые в любой момент прийти на помощь. Готовые отдать всё, чтобы только их близкие были счастливы.

Это и было счастье.

— Можно мне поговорить с Нино? — подал голос Герман, и Татия сразу же забрала Алину, кивнула матери и они просто вышли.

Нино же отвернулась к окну и сложила руки на груди, то ли в попытке защититься, то ли давая понять, что разговор будет не так и прост, словно сам Ильинский не знал этого и сам.

Он подошёл и встал позади неё. Не торопясь прикоснуться, хотя, видит бог, ему этого отчаянно хотелось. Просто вдыхал её аромат, уже зная, что даже если Нино его отвергнет, он сделает всё, чтобы только она захотела вернуться к нему.

— Я был дураком, — начал он издалека, и тут же увидел, что она напряглась. Как же сейчас ему нужно было просто прикоснуться к ней, провести руками по плечам, прижать к себе, просто насладиться её близостью и тем, что она принадлежит ему.

Принадлежит ли?

— Я хотел тебя защитить. От того, что случилось с Ольгой… потому что считал, что тебе грозит то же, что и ей. Не знаю причин этому — их, по сути, нет. Только мои опасения.

Он замолчал. Нужно было время на то, чтобы сделать следующий вдох.

— И они сбылись, когда всё это случилось с Алиной.

Нино обернулась к нему и обожгла взглядом, в котором удивление тесно сплелось с потребностью протестовать.

— Я знаю, что ты в этом не виновата. И знаю, что это только из-за меня…

Чёрт. Он говорил совсем не то, что думал, но может так и было правильно. Не произносить заготовленные фразы, а делиться тем, что он реально чувствовал. Тем более, что видел — стоящая перед ним женщина, которая вновь отвернулась и принялась смотреть в окно, не прогоняет его, не указывает ему на выход…

— Так что дело совсем не в тебе… Даже если ты подумала об этом.

Нино сделала глубокий вдох. Руки так и и продолжала держать скрещенными на груди, словно это могло защитить её от того, что скажет Герман. И от самого Германа.

— Чего ты сейчас хочешь? — тихо проговорила она, и Ильинский удивлённо вскинул брови. Неужели было непонятно, чего именно он хотел? Видимо, нет, раз Нино задавала такие вопросы.

— Я хочу тебя. В своей жизни. И в жизни наших детей. Хочу, чтобы ты меня простила, потому что прошу у тебя прощения. Потому что готов его вымаливать, если это понадобится. И я приехал сюда с нашей дочерью, потому что мы оба очень нуждаемся в тебе. И в том, кого ты носишь под сердцем.

Он осторожно, словно опасался, что Нино может его отстранить, прикоснулся ладонью к её животу, где жил его сын. Или ещё одна дочь. Не было никакой разницы в этом, это был их ребёнок, ребёнок, которого он очень хотел …

— А если он всё же не твой? — выдохнула Нино, но по выражению её лица Ильинский понял, что эти слова — скорее попытка возвести последний бастион между ними. И что в них нет ни капли правды.

— Он мой, я это знаю.

— Вот как? — Нино сделала глубокий вдох, но отстраняться не стала, даже когда Герман положил на её небольшой живот и вторую ладонь.

— Да. Я всё выяснил.

— Так ли уж и всё? А о том, что мы уже встречались до того, как я стала няней Алины — не выяснил?

В её голосе прозвучал вызов, и Герман усмехнулся.

— Зачем это выяснять, если я это помню? И тебя, и то, что между нами было. И разве это настолько важно сейчас? То, что было давно? Разве важнее того, что есть у нас сейчас?

— Нет… я…

Она опустила взгляд, и Ильинский решился — присел перед ней на одно колено и снова поймал глазами ту тёмную глубину, в которой так просто было утонуть.

— Я прошу тебя стать моей женой, Нино. Если нужно, чтобы я искупил свою вину перед тобой — я готов это сделать. Но очень надеюсь, что ты меня помилуешь прямо сейчас и скажешь «да». Я обещаю тебе стать если не самым лучшим мужем, то тем, кто сделает всё, чтобы и ты, и наши дети были счастливы. И обещаю любить тебе до конца своих дней, хоть я совершенно не достоин твоей взаимности. Но ты — любовь всей моей жизни, и это неизменно.

Он сделал глубокий вдох, потому что ни разу ещё не испытывал такого волнения, которое бы настолько лишала кислорода, и когда Нино ответила ему, он понял, что теперь может дышать свободнее.

— Да… да… но при одном условии, — выдохнула она, вцепляясь в его плечи, словно только это было способно дать ей возможность устоять на ногах.

— Каком?

— Если ты снова пропадёшь или сделаешь всё, чтобы я решила, будто бы тебе не нужна, это будет последний раз, когда ты меня видел, Ильинский.

Он растянул губы в улыбке. С трудом. Потому что улыбаться совсем не хотелось. Зато хотелось иного — вскочить на ноги и прижать Нино к себе. И рассказать всему миру, что теперь он — абсолютно счастливый сукин сын, даже если этого совершенно не заслужил.

— Не пропаду… и ты мне очень нужна.

Он поднялся, прижал Нино к себе, осторожно, словно боялся поломать и это хрупкое счастье, и эту хрупкую женщину, которая была удивительно сильной. И добавил тихо:

— Я тебя люблю…

И услышал эхом то, что сделало его окончательно цельным:

— И я люблю тебя тоже…

— О чем ты сейчас думаешь?

Нино, стоявшая посреди собственного садика и задумчиво смотревшая куда-то вдаль, с улыбкой обернулась к Свете, когда-то поспособствовавшей тому, что она нанялась няней к Герману, а теперь являвшейся ее лучшей подругой. Та нередко приезжала в гости к брату и постепенно, как-то незаметно и естественно вошла в жизнь Нино — уже не как временная коллега по работе, а как ещё один близкий человек.

— О том, что надо посадить новые лилии, — ответила она Свете беззаботно, а затем, уже иным, серьезным тоном, добавила:

— И о том, что все получилось… нечаянно счастливо, — Нино перевела взгляд на шестимесячного Глеба — их с Германом первого сына, которого держала на руках. Впрочем, она была абсолютно уверена, что у него и Алины ещё появится как минимум один брат или сестра. И никто из них никогда не будет одинок. Никто не повторит ее судьбу, на которую, впрочем, жаловаться в конечном итоге было просто грешно.

Наверное, все, что с ней происходило в жизни, даже самое трудное и больное, вело ее к этому моменту — моменту абсолютного счастья. Теряя, она научилась ценить и оберегать. И быть благодарной за все, что имеет, а не роптать о том, чего нет.

Оказалось, что когда тебя поддерживают и в тебя верят — гораздо проще простить себе вину, что сжирала изнутри годами. Потому что то, что было в прошлом, все равно не исправить, а вот в будущем можно сделать все на свете ради счастья тех, кого любишь. Простая вроде бы истина, которая далась ей так тяжело.

— А ведь именно тебя я должна благодарить за то, что оказалась здесь, — снова заговорила Нино и Света в ответ лишь беззаботно отмахнулась:

— Ерунда. Я просто подумала тогда… что иногда лучший способ залечить боль — это вынужденно через нее переступить. Прожить заново, если понадобится, а потом — отпустить.

— Не подозревала, что ты такой философ, — усмехнулась Нино в ответ и Глеб вдруг загукал ей в тон, словно что-то понимал в этих взрослых и таких далёких от него разговорах.

— Он просто прелесть, — выдохнула Света и, не удержавшись, потрепала Глеба за щечки, в ответ на что тот радостно засмеялся, явно довольный этим вниманием и лаской.

— Весь в отца, — хмыкнула Нино, с любовью глядя на сына.

И это действительно было так. Все чаще она улавливала в Глебе черты и мимику Германа и это вызывало внутри какие-то совершенно невероятные эмоции и особое счастье от понимания того, что в их детях продолжается их жизнь, которая обязательно будет счастливой, потому что они с мужем все для этого сделают. Хотя и не смогут, конечно, уберечь ни Алину, ни Глеба, от собственных шишек, которые те неминуемо набьют на своем пути, но зато, чтобы ни случилось, их дети всегда будут знать, что у них есть любящая семья, на которую можно опереться.