В постели с монстром (СИ) - Блэк Тати - Страница 36

Промахнувшись мимо перил, Ильинский практически рухнул сверху, больно приложившись о землю — не спас даже ковёр из травы, на который он и упал.

Нино, испуганно выдохнув, бросилась к нему, Татия — замаячила у неё за спиной. И Ильинский нашёл в себе силы только на то, чтобы шепнуть:

— Видишь, что творится? Я снова пал к твоим ногам. И если ты сейчас просто развернёшься и уйдёшь, останусь лежать тут совсем один. И может быть даже помру…

Послеобеденное солнце мягко стелилось по древним холмам, ласково перебирая руками-лучиками изумрудную зелень, густо покрывающую собой землю. Ту землю, которую так любил ее отец.

Нино смотрела на раскинувшийся внизу город и ощущала такое умиротворение, какого не знала, наверное, за всю жизнь. Здесь, в Тбилиси, в окружении родных, о существовании которых даже не подозревала, все казалось… иным. Все воспринималось иначе, давая возможность взглянуть на привычные вещи под другим углом. Переосмыслить свои решения, перезагрузить голову и переиначить привычную жизнь. Потому что именно здесь ее реальность перевернулась с ног на голову.

В вечер приезда Татия отдала ей дневник отца — как она рассказала, он был тем немногим, что удалось вынести из пожара. Первым, что они бросились спасать. Потому что знали — отец хотел, чтобы однажды Нино его прочла. Чтобы она его поняла.

Всю ночь она провела за чтением, и к утру, несмотря на покрасневшие от слез и усталости глаза, чувствовала удивительную лёгкость, пришедшую на смену сомнениям и непониманию.

Весь дневник отца был сплошным обращением к ней, Нино. Он писал ей о Грузии, о семье, о людях, ей не знакомых, но казавшихся, тем не менее, удивительно близкими благодаря простым строчкам дневника, на которых они словно бы оживали. И пока она читала последнее послание отца, ей так иррационально и странно, но удивительно ясно казалось, что сам Давид Тодуа находится с ней рядом.

Он не просил у нее прощения за то, что бросил ее совсем младенцем. Он просто не считал нужным извиняться за любовь. Ту любовь к Родине, что была для него такой же неоспоримой, как и любовь к ней, своей дочери. И все, что он хотел — это ее понимания.

Но оно далось ей далеко не сразу, даже несмотря на все, что она прочла. Наверное, человеку, родившемуся и жившему всегда под мирным небом, сложно представить иные, страшные и кровавые времена. И, наверное, любовь к родной земле в современном мире уже просто вышла из моды. И сама она, если быть честной, никогда даже не задумывалась о подобных вещах, до этого самого момента, в котором сошлось все — слова отца, до сих пор звучавшие в голове, и вид города, доверчиво расстилавшегося перед ней, как на ладони. Города, прочно вошедшего в сердце за считанные дни. Наверное, именно это ощущение принадлежности к чему-то и зовется голосом крови.

Но это было не единственное, о чем она думала за прошедшие дни. Ей все чаще вспоминался Герман и все назойливее звучал в голове вопрос — имела ли она право лишать своего малыша отца? Ведь ей ли было не знать, каково это — расти в неполной семье? Ей ли было не знать, насколько тяжело женщине одной тащить на себе ребенка? Да и что она вообще сможет ему дать? Вечно перебивающаяся от зарплаты до зарплаты, вынужденная хвататься за самую черновую работу… Разве должно ее дитя жить в вечном страхе нищеты, как жила она сама?

Хотя дело было не только в этом. Она не боялась ни трудной работы, ни тяжёлой жизни — все это давно было для нее обыденностью. Нет, единственное, чего она боялась — это того, что совершает ошибку.

Может быть, Ильинский даст ей шанс, когда поймёт, что для нее значит этот ребёнок. Может быть, он поймет, что их малышу и Алине будет лучше в полной семье. Хотя она, в общем-то, уже не претендовала на место рядом с ним — наверное, было бесполезно пытаться сложить пазл, который просто состоял из совершенно неподходящих друг другу деталей. Но зная, как он относится к Алине и зная теперь, на примере своего отца, писавшего ей почти каждый день и думавшего о ней до последнего вздоха, о том, как мужчина способен любить — она не считала, что имеет право скрывать от Германа правду. И хотя это могло стать ее роковой ошибкой, ей просто хотелось верить, что он не является таким монстром, каким она успела его себе вообразить.

— Нам надо сказать твоему папочке правду, — шепнула она, прикоснувшись к животу и вздрогнула, когда в ответ малыш сделал толчок. Самый первый толчок в своей жизни.

Спуск с холма к дому дался Нино легче — и не только в виду ее положения, но и потому, что внутри все встало, наконец, на свои места. Она позвонит Герману и во всем признается. И если тот отреагирует не так, как она надеялась… Что ж, тогда, если понадобится, она заберёт маму и будет скрываться всю свою жизнь, как бы ни было это сложно. А вот пережить очередное разочарование в том, что верила в лучшее напрасно — ей представлялось куда сложнее.

Думая обо всем этом и прокручивая в голове то, что скажет Герману, когда наберётся мужества позвонить, Нино сама не заметила, как неспешно добрела до дома. И, едва войдя во двор, оказалась совершенно обескуражена тем, что сам объект ее мыслей оказался гораздо ближе, чем она могла себе представить. И уж тем более Нино никак не могла вообразить Ильинского сидящим на крыше своей бабушки в обнимку со старой антенной.

Первый испуг при виде того, от кого так старательно скрывалась, сменился ещё большим ужасом, когда Герман, промахнувшись ногой мимо перил, полетел вниз с грацией медведя и приземлился аккурат в густой газон — гордость бабушки Этери, который, очевидно, его и спас, если учесть, что к тому моменту, когда Нино оказалась рядом, он ещё был в состоянии шутить.

Честно говоря, за одно это зрелище — Ильинский, лежащий у ее ног с непередаваемым выражением лица в стиле кота из «Шрека», можно было простить ему все на свете. Вот только он пока не просил прощения, да и она, в любом случае, не собиралась сдаваться так быстро.

— Снова пал к моим ногам? — переспросила Нино, сложив на груди руки, лишь бы только не потянуться к Герману ни единым жестом, и приподняла вопросительно брови. Интересно, о чем это он толковал? Из всей истории их знакомства у ее ног он оказывался только раз — в самый первый вечер, будучи вдрызг пьяным. И до этого момента она считала, что он ничего о той их встрече не помнит.

— И что же, тебе полегчает, если я прилягу рядом? — произнесла она с таким видом, будто всерьез размышляет о подобной перспективе и, задумчиво покусав губу, наконец отрезала:

— Нет, спасибо. Что же касается тебя… — Нино оглянулась, услышав удаляющиеся шаги и обнаружила, что Татия ретировалась в дом, аккуратно прикрыв за собой дверь. Снова переведя взгляд на Германа, она продолжила:

— Так вот, что касается тебя, Ильинский, ты прекрасно жил без меня эти несколько месяцев и ничего с тобой не сталось. Разве не так? — задав этот вопрос внешне холодно, изнутри Нино ощущала, как сердце от волнения заходится в сумасшедшем стуке в ожидании ответа. Того ответа, что — она чувствовала это — определит всю ее дальнейшую жизнь.

— Не так, — эхом откликнулся он, всё же поднимаясь с земли и отряхивая джинсы от намертво въевшейся в них зелени травы. — Со мной стало то, чего вообще-то я совсем не желал с того момента, когда ты появилась рядом со мной. Я снова стал унылым гавнюком.

Герман опять улыбнулся, и Нино хмыкнула. После чего сделала то, чего он никак не ожидал — просто ушла следом за Татией в дом, оставив его наедине с собой. Можно было конечно побежать следом, Герман же предпочёл взять паузу.

Достал из кармана пачку сигарет, прикурил. Он был, конечно же, счастливым сукиным сыном, потому что даже сейчас чувствовал, что всё будет хорошо. Нет, не потому, что этого заслужил. Если уж так посудить, он вообще не считал, что имеет на это право. Но знал, что может подарить счастье другим — своей дочери, своей будущей жене. И их ещё нерождённому ребёнку. Такое вот счастье, с уродливыми чертами, которые навсегда отпечатались не только на его лице, но и в его душе. Но которое он желал разделить с теми людьми, которые были ему бесконечно дороги. Если конечно, они позволят.