Голод Рехи (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 128

— Видишь, — глумливо ухмыльнулся Саат, обращаясь к Рехи. — Им не нужна свобода воли. Им нужен приказ. Ты видишь, отродье? Они все в моей власти. Не важно, проведен над ними ритуал или нет.

Рехи попытался промычать что-то в ответ, но черные линии лишь глубже впились в края губ, как удила в пасть ящера. Но не от них, не от крови на щеках. А глубже — в сердце. От обиды на всех, от ничтожности этого мира доверчивых доведенных до отчаяния скитальцев.

«Ларт оказался хитрее, он сбежал, когда еще было время», — подумал Рехи, с болью вспоминая все рассказы друга о его годах в Бастионе и последующем рабстве у эльфоедов. Он пережил многое, но, очевидно, так и не узнал самую темную тайну вечного града. Зато правильно опасался этого рассадника безумия, правильно не желал вести туда. Лучше бы уж упрямый друг дотащил пинками и угрозами до Забытой Цитадели. Там бы Сумеречный и Митрий поговорили с Двенадцатым, точнее, набили бы ему морду. Только изменился бы сразу их мир? Спаслась бы тогда Лойэ с отрядом? Рухнул бы Бастион, погребя под вековыми плитами Саата и весь его культ? Почему-то в такой исход не верилось. Не делается все так просто. И все же Рехи, слабо брыкаясь в путах на троне, вспомнил, кого еще стоило звать.

Как только Вкитор и Саат оставили его в покое, он обратился к одной из сгоревших картин на облупленной штукатурке:

— Митрий! Митрий! Ты знал, что здесь еще один «Страж»?

Нарисованный семаргл молчал, хотя очень напоминал Митрия. Стены взирали сожженными фресками.

— Он не Страж. Я не создавал его!

Растерянный голос шел из-за спины. Семаргл появился незаметно, без сияющего ореола и прекрасных речей о мире и справедливости. Больше он ни к чему не призывал, лишь хмурился, накидывая на лицо капюшон сизого одеяния. На лице его лежала глубокая тень. В сложенных крыльях прибавилось черных перьев. Борьба без сражений изматывала их всех, если даже вестники надежды постепенно впадали в отчаяние.

— И кто? Что это за тварь? — неуверенно спросил Рехи. Он почти не ожидал понятных объяснений. Но Митрий удивил краткостью:

— Его создал Двенадцатый. Сам, это его «эксперимент». Секта — это его поле для эксперимента.

— Ты знал об этом? — спросил Рехи, силясь понять значение мрачных слов. Слово «поле» предстало образом заваленного трупами ущелья — поле брани. А эксперимент прочно связался в простецком сознании пустынного эльфа с Кругом Тринадцати Проклятых и семарглами, со всем, что разрушило его мир. Кровавое поле для темных дел разрушителей миров — вполне подходящее определение Бастиона.

— Не знал, — виновато проскрипел Митрий. — Двенадцатый тщательно скрыл.

— Не знал… Не знал? Впервые ты что-то не знаешь, — удивился Рехи и отвернулся. — Ты бесполезен.

Великое добро чего-то не ведало. Великое добро впадало в отчаяние. Похоже, все изначально шло не по плану, а теперь творение предводителя семарглов обскакало его по хитрости.

— Дай мне подумать, — вздрогнул Митрий, зашелестев крылами. Рехи обернулся, сжимая кулаки и скаля зубы. Задыхаясь, он воскликнул:

— Ты бесполезен! Только эпрс… экгс… эксперименты умеешь делать! А как после них дальше жить? Не думаешь.

Громкое обвинение споткнулось о чуждое слово и прозвучало по-детски забавно. Но никто не огласил зал и единым смешком. Митрий стоял, понуро склонив голову. Из-под капюшона мерцали янтарем потемневшие от скорби глаза. Теперь он не требовал самопожертвования от неразумного Стража Мира. Верховный семаргл неловко оправдывался перед пустынным эльфом:

— Рехи! Я уже сотни раз обвинил себя за то, что сделал. Потом меня обвинили еще по сотне раз мои несчастные творения. Теперь обвиняешь ты.

Повисла тишина, скрипящая на крыльях, как заостренный кончик пера по свежему пергаменту. Светотень красного мрака записывала обвинения, судьей же оказался кровопийца-эльф. Но он стоял и молча слушал, прожигая горьким взглядом. Митрий надвигал на пепельные брови капюшон и продолжал, давясь неловким вздохом:

— Да, я не имел права на такой эксперимент. Но когда в мой мир пришло великое зло, я настолько устал ждать милости Бога, что сам решил стать богом. И создать еще несколько божеств, серафимов. Стражей. Ради хоть какой-то надежды на спасение.

— Чем все закончилось, мы уже знаем, — с беспощадным спокойствием отчеканил Рехи. — Погибает не только твой мир, но и мой. И сколько там еще?

Он указал на трещину в куполе, сквозь которую виднелся черный небосвод. А за ним неслись в пустоте безвестных звезд другие пределы. Страдали и умирали другие неведомые существа.

— Сколько-то по нашей вине, сколько-то по своей, — отозвался Митрий, тоже устремив взгляд наверх и в пустоту, тоже узрев что-то за крышкой тяжелых туч.

— Не важно, — оборвал пространный бред Рехи и ожесточенным шепотом потребовал: — Сделай что-нибудь! Сделай сейчас, а не сожалей о прошлом. Павшим ты никому не сдался. Закон пустоши: отчаявшийся умирает первым.

— А ты-то сам? Не в отчаянии? — съязвил неуместно Митрий, впервые оскалив зубы в небрежной гримасе побежденного.

— Где мне еще быть… как мне еще быть… — пробормотал Рехи едва слышно, но бросил сухо в ответ: — Здесь недостаточно моей силы.

Митрий огляделся, наверное, тоже присматривался к кривотолкам черных линий. К их шепоту, отраженному в головах каждого из ложно посвященных.

— Я вижу, — поморщился он. — Жди.

— И все? И это все?!

— Жди. Пока ничем не могу помочь.

Так всегда отвечал верховный семаргл, поклявшийся защищать все миры от зла. Просто жди — и все, и даже без призывов к надежде. Надежда — ложь, ловушка для умов. От глупости таких противоречий накатывал беззвучный дикий смех. Рехи содрогался и корчился, как во сне, когда смотрел кошмары прошлого. Там тени рухнувших времен цеплялись за чужую память в надежде не истлеть в забвенье без следа. А здесь «великое добро» угрюмо морщилось, неся не светлую надежду, а мелкое разочарование.

— Ну-ну, иди же, «добрый бог». Иди и смотри, что за стражей ты создал. Чудовищ! Которые создают новых чудовищ. И кто ты сам после этого, не думал?

Рехи бросал угрозы пустоте, семаргл уже растворился, незаметно, как дым от костра. И его слова повисли в зале-тюрьме неловким обещанием без сроков исполненья.

Рехи ждал, ведь больше ему ничего не осталось. Он сел на алтарь, который больше не покрывала шкура. Тощие ляжки под стертым балахоном холодил шершавый камень. Саат с некоторых пор не играл с пленником в великую милость. Одежда — рубище, постель — жесткий стесанный гранит. А если уж от холода загнется, так объявить легко, что умер Страж во имя божества и ради мира. Так легко соврать тем, кто уже не мыслит сам, а только лишь внимает голосу, чей обладатель сжимает жадно нити.

«Вечно кто-то создает богов, которые вовсе не боги, — думал Рехи, плотнее вцепляясь в край алтаря. — То обзывает ими людей, то идолов, то механизмы. Мой бог был голод, очень простой господин. Но теперь все усложнилось. И я не знаю, во что верить, чего ждать, как ждать! И как действовать… Да, действовать, надо действовать!»

Ночь прошла в беспокойных метаньях по залу, в каждом шорохе мнилась угроза. Зыбкий сон не принес ни покоя, ни мгновения отдыха. А наутро дверь отворилась, и через порог шагнула девушка-телохранитель. Та самая, «с огоньком». Та, которая бежала за ним по замку, когда он раскрыл страшный секрет Саата. В последние дни она кое-как скрашивала ужасное одиночество почетного пленника. Но теперь, стоило ей войти, Рехи насторожился и присмотрелся: она изменилась. Ее движения отзывались чеканным однообразием, а в глазах потух неукротимый пламень. И хуже всего — исчезло лицо. Стерлось, пропало в зыбучих песках одинаковых рож сотен караульных, дозорных и челяди.

— Ох… нет же… нет! — выдохнул сдавленно Рехи. — За что тебя? За что…

Он обращался лишь к себе, не к ней. Ведь он уже прекрасно знал, что говорит отныне с Саатом, очередным его творением. Ее же не осталось, испили до дна.

— Страж, с кем вы говорили? — неестественным звенящим голосом спросила телохранительница. Вернее, ее оболочка.