Голод Рехи (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 20

— Он просто несправедлив или не знает, как сразить зло? Допускает его как необходимость или не может победить? Кружа веками по мирам, я пытался понять. А еще раньше — поговорить напрямую…

— И что? — подал голос Рехи. Надоело ему изображать сухое дерево или молчаливый камень. Митрий словно бы дружелюбно поднял глаза. Они оказались не красными, как у эльфов, а какими-то прозрачными, под цвет коры деревьев. Рехи забыл название этого странного цвета.

— Только крылья чернели, — с обреченной горечью отозвался Проводник, болезненно сцепив кисти в замок. — Из-за моего вопроса мы совершили все это. Все-все это.

«Что… “все”? Это вы разрушили мой мир?» — предполагал невольно Рехи. Раньше он не задавал подобных вопросов, но вот какие-то существа свалились, очевидно, из-за неба с ответами. Что-то пугало в Митрии больше, чем в Сумеречном. То ли вся эта внешняя доброта, то ли ожидание подвоха, то ли смутное понимание, что его нет.

Рехи не определился, впрочем, на болтовню не оставалось времени: ноги подкашивались, и даже сытный обед в виде крови свежего трупа не спасал ситуацию. Даже наоборот — просился обратно из-за общей слабости. На зубах скрипели песчинки, отзываясь в голове противным шорохом, словно осталась сплошная пустота вместо мозга. Хотя лоб накалился, в висках неизменно стучало, и весь окружающий мир представал неизмеримо далеким и отстраненным. «Как же хочется спать… спать-спать», — твердил предательский возглас, который Рехи старательно гнал от себя.

— У тебя это… тряпья какого нет? Мне бы рану перевязать. — Рехи попытался выдавить из себя подобие улыбки, вроде так выражали свое почтение старые люди. Эльфы-то не слишком любили скалиться друг на друга: если показал острые зубы, значит, готов напасть.

— В свое время, — отстраненно отозвался Митрий. Рехи испугался, что сделал что-то неправильно. Он досадовал: откуда ж ему знать, как приветствуют друг друга эти крылатые!

— Да я подохну до «своего-то» времени, — хотел воскликнуть Рехи, но вышло пугающе спокойно, точно признание неизбежности. Он поморщился, точно готовясь заплакать, завыть навзрыд, хотя не умел, вместо этого вырвался лающий смех. Да, хотелось смеяться, громко, надсадно, чтобы услышали все: людоеды, ящеры и еще какие твари, забредшие в это забытое всеми высшими силами место. Хотя нет, вот один из вроде как «высших» сидел на камне, изображал из себя мудреца прежних лет. И над ним тоже хотелось смеяться за всю его чистоту, за все его загадочные слова.

Он втягивал в какую-то непонятную игру, не иначе. Рехи много раз отражал такие атаки: его вечно кто-то приглашал в сумасбродные авантюры. То чудак-самоубийца пытался привлечь в свои последователи непьющих человеческую кровь, то безумные соседи, унесшиеся к Последнему Бастиону… или как он там назывался. Обозначения и имена таяли в шелесте пережевываемого песка и смертельной сонливости.

Двенадцатого Проклятого тоже когда-то называли иначе, сам видел. Или все померещилось из-за безумца в голове. Но теперь даже загадочная вторая личность молчала. Онемевшие пальцы неплотно прижимали к припухавшему краю раны порванную тунику. Крови вытекло уже предостаточно, чтобы добить одинокого странника, хоть она почти остановилась.

«Ящеры трехногие! Я умру от удара этой полоумной девицы?! Всегда знал, что она меня погубит!» — с ненавистью к Лойэ подумал Рехи. Сожаления, любви или хотя бы оттиска печали по отношению к ней, пожалуй, уже не осталось, не после всех злоключений в поселении каннибалов. Впрочем, воспоминания тоже постепенно отступали, осыпались и плавились, даже недавние представали так размыто, словно это стряслось вовсе не с ним.

Оставался только песок с пеплом: с него начиналась жизнь любого рожденного после Падения, им и заканчивалась. Что-то застывает в неизменности: голод и песок — без них никак, может, и хотелось бы, но никак нельзя, не дозволено.

— В свое время, в свое время… — передразнил Рехи, поперхнувшись под конец, проклятые частички пепла все-таки набились в горло. Казалось, в воздухе его становилось больше по мере движения в сторону красных сумерек. Определенно, там не ждало ничего хорошего. Но в иной стороне вообще ничего не ждало: поселений эльфов на всей известной пустоши больше не находилось. Не миловаться же с людоедами.

— Скоро. Пока послушай меня, — твердил настойчиво Митрий.

— Не буду, мне просто больно, — надломился голос Рехи и превратился то ли в вой, то ли в смех: — Надоел! Все надоели!

— Кричишь, как Сумеречный, — вздохнул с видом разочарованного наставника Митрий. Но Рехи привык не слушать учителей, ведь это они допустили уничтожение мира, значит, и советы их ничего не стоили.

— И он надоел! — продолжал биться в агонии смеха взбесившийся эльф. — Ящерово отродье, солнцем на голову ударенный.

— Да… Какие знакомые слова, — с долей сарказма отвечал Митрий. — Он тоже когда-то сыпал проклятьями. Тринадцатый из Двенадцати. Ты ведь идешь к Цитадели?

— Иду! Бреду… Я в бреду все бреду… — все вздрагивал от короткого хохота Рехи. Раньше с ним такого не случалось, а теперь он опасался помереть, окончательно удушенный безостановочным смехом. Но, наверное, так лучше, чем издыхать в луже собственной рвоты, беспомощно подбирая раскромсанные ящерами потроха.

Лучше со смехом перед лицом крылатых проводников: вот его все посылали к какой-то цитадели, а он бы сделал всем назло. Хотя нет, он же сам намеревался отомстить Двенадцатому Проклятому. Эта мысль отрезвила…

— Да, ты так и правда не дослушаешь.

Митрий встал со своего места, подошел и заставил убрать руку от раны. Рехи неохотно повиновался, поняв, что Проводник вроде как из плоти и крови. По крайней мере, ладони и пальцы его оказались шершавыми, а их прикосновение к повреждению привело к вспышке боли, прошедшей от ног до головы. Из-за нее Рехи упустил момент, когда Митрий оторвал от своего балахона приличный кусок и примотал к ране беспутного эльфа. Обычно повязки приносили чуть ли не больше мучений: налипали, присыхали так, что отдирали их с мясом, да еще грубая материя ужасно терла. Но кусок белого балахона приятно успокоил глубокий порез, охладил навязчивое жжение.

Митрий вернулся к своему месту на камне, Рехи плотнее прижал спасительную тряпку к левому боку. Ясность мыслей понемногу возвращалась: «Ну что ж, не каждый вот так поможет».

— А теперь послушай, — настойчиво продолжал разговор Митрий. — В пути важно знать о цели. Слушай песок. Слушай! Только песок. Нет ничего, кроме песка.

Голос Митрия непостижимым образом усыплял, уносил куда-то, хотя Рехи мог поклясться, что неизменно стоит на прежнем месте, значит, каким-то образом удавалось не лишиться сознанья. Все звуки действительно исчезали, песок на зубах поскрипывал монотонным ритмом, да еще Проводник завел какую-то песню на два голоса с глухим присвистом, вводящую в состояние транса. Рехи застыл с открытыми глазами, но вокруг очертания предметов менялись, превращались во что-то другое, что-то ранее сокрытое, едва уловимое, словно потаенный мир дремал всегда за завесой.

— Ты видишь их. Ты скоро увидишь их.

«Но что?» — хотел бы возразить Рехи, однако длинный язык присох к нёбу. Невысказанный вопрос утратил необходимость, когда привычный ландшафт преобразился. Это вроде оказалась та же пустошь, но совсем другая: ее пронизывали непонятные веревки, контуры, как каракули на песке.

Все состояло из разномастных линий, некоторые застыли неизменностью, некоторые метались и вспыхивали, словно молнии. Только все они несли клеймо неприятной черноты, выглядели грязными, некоторые и вовсе напоминали по цвету и составу остывшую рвоту. И из этого состоял истинный портрет мира? Как будто гигантский ящер однажды сожрал его, а потом побрезговал и выплюнул.

Но все же эти неприглядные линии манили, любопытство по-прежнему играло с Рехи злые шутки. Рука сама невольно потянулась к одной из грязно-прозрачных веревок. Пальцы дотронулись до упругой поверхности — и тут же на них отпечаталась липкая слизь, пристала к коже. Рехи судорожно отпрянул, словно обжегся, линии стремительно померкли, растворились. Но вместе со слизью будто бы влился под кожу невыносимый страх, первобытный ужас. До воя, до крика.