Зависимость (СИ) - Титаренко Валентина - Страница 41

Будет приятно узнать, что Вы думаете, поэтому оставляйте отзывы, я с удовольствием прочитаю каждый.

Приятного прочтения♥

Не бывает хороших и плохих людей.

Бывают те, кого недолюбили…

[Три года спустя]

Словно это было вчера.

Ын Ха плакала по ночам, давясь горькими слезами, которые обжигали очень сильно. Просыпалась от кошмаров, которые мешали жить и были уж слишком реалистичными. Она даже снотворное начала принимать, чтобы только стало хоть немного легче, хоть немного не так паршиво.

Время лечит.

Ын Ха соглашается. Смахивает воспоминания. Закрашивает их чёрной подводкой. Прячет за яркой помадой. Вшивает в сердце крепко-накрепко, чтобы не вырвались. И улыбается. Это самое главное, чему научил её Чимин.

Боль не так страшна, пока о ней не знают.

Это то, что мучительно въелось под кожу миллионным чонгуковым «как ты?», сотым «я убью его» и, кажется, тысячным «прости». Так больно раньше не было. Пока не появился этот виноватый взгляд на лице брата. Пока он однажды не приходит и не говорит, что Чимина сбила машина. Так отвратительно не было до того, как Ын Ха сама испугалась своей какой-то злой и неправильной радости от услышанного и неприкрытого разочарования от того, что он жив. Это было очень больно. Ын Ха казалось, что она захлёбывается в желании сделать Чимину больнее. Ещё больнее. Так, чтобы и ему жить не хотелось. Так, чтобы он проглотил своё грёбаное: «Ты должна быть благодарна, что это я», и навеки замолчал.

Поэтому Ын Ха медленно оседает на пол, подтягивая к себе колени, когда «Он не может говорить» проникает в сознание миллионами острых колючек, рвущих изнутри. Теперь ей этого совсем не хочется. Теперь перед её глазами образ беспомощного Чимина, бесполезно пытающегося сказать, что ему плохо. Теперь ей мерещится немая боль в его глазах и по щекам начинают течь слёзы.

Руки Чонгука обнимают и прижимают к себе сильно-сильно. Гладят по волосам, пытаются успокоить. Он шепчет о том, что накажет его и молчит, каким образом. Это так больно — осознавать, что тянешь с собой кого-то ещё. Слабая мысль о том, что Чимину тоже было больно, проникает в сознание и тонет в сотне других.

Теперь она не боится.

Больше не трясётся в истерике. Не пытается утопиться в ванной. Спрыгнуть с моста тоже как-то руки не доходят. Она отращивает волосы до поясницы и, по возможности, прячет за ними боль. Переходящую. Тянущую. Мучительно привычную.

Боль закаляет…

Слабое утешение, зато правда. Это Ын Ха понимает, когда уезжает к дяде с тётей в Пусан на недельку, которая перерастает в месяц и бесконечные годы. Когда совсем перестаёт шарахаться прохожих. Когда начинает изредка выходить из дома. В магазин. В парк. В библиотеку. Никогда — в клуб. Никогда — с парнями. Никогда — хоть с кем-то.

Чонгук думает, что так жить нельзя, и при каждом удобном случае говорит об этом. И Ын Ха понимает.

Вечно же прятаться нельзя.

Поэтому она соглашается вернуться в Сеул. Собирает чемоданы не спеша, боясь. Потому что там настоящий мир. Потому что там так много всего, к чему она всё ещё не готова. Потому что там Чимин. Потому что люди иногда бывают жестокими. Потому что Ын Ха не может стать прежней — такой, какую хочет видеть Чонгук. Потому что Чимин сломал её.

Сломанное выходит из строя быстро.

Прощаться с местом, которое стало для неё лекарством и домом, с людьми, которые заменяли родителей, с беззаботной жизнью оказалось труднее, чем она предполагала. Приходилось прятать слёзы в уголках глаз и улыбаться. Бесконечно улыбаться, отдавая дань близким за их терпение и лояльность. За их душевность. За их любовь.

Уже в автобусе, прислоняясь лбом к холодному стеклу, Ын Ха думала о том, что ждёт её там. Будущее… какое оно? Там, в её новой жизни, не должно быть ни Хосока, ни Чимина. Там должно быть только счастье. Там должен быть Чонгук. Там должна быть взволнованная мать и взвинченный отец. Там должно быть всё, как прежде. Как до того…

Зыбкий холод. Палящий жар. Тремор, словно в лихорадке. Даже глаз дёргается. Руки занемели, даже кончиками пальцев не пошевелить. Ноги ватные, не слушаются. Подгибаются.

Она падает. Летит в пропасть. Валится на бесконечно сыпкий пол. Дёргается. Кричит. Плачет. Руками цепляется за чиминову рубашку. Жмётся. Боится. И его. И пропасти. И умереть. Даже непонятно, чего больше…

Холодные губы целуют мокро. Глубоко. Пошло. Кусают до металлического привкуса на языке. До едва различимого хрипа. Болезненного всхлипа. Кашля. Глухого стона. Почти сдёртых в кровь костяшек, бесполезно ударяющих его в грудь. До боли. Резкой. Густой. Липкой…

— Ты пахнешь мной, — у самого уха горячее дыхание. — Теперь это твой естественный запах, — говорит Чимин, похлопывая девушку по щеке и проводя по подбородку ладонью, задирая его вверх так, чтобы её заплаканные глаза могли тешить его самолюбие. — Запомнила? — спрашивает и мажет губами у шеи. — Моя. И только со мной. — чеканит с каким-то садистским наслаждением, и его ладонь скользит ниже, несильно сдавливая изящную тонкую шею и заставляя затаить дыхание и прикусить пухлые губы в ожидании чего-то.

Он смеётся. Прижимается плотнее. Бесцельно водит ладонями по чужой спине. Зарывается в изгиб шеи и… Плачет. Тихо. Кусая губы. Сжимая челюсти. Прерывисто дыша. Задыхаясь. Сгребая в объятия до хруста костей. До сдавленного мычания. До едва слышного сердцебиения. До давящей боли. До издевательской жалости…

— Девушка, это конечная остановка, — словно сквозь пелену слышится женский голос, и Ын Ха открывает покрасневшие от напряжения глаза.

Он убил её уже давно. Морально убил.

— Хён, ты в порядке? — спрашивает Тэхён, склоняясь над сонным другом. –Ты кричал.

Тот только прохрипел что-то невнятное, закрывая глаза и крепче обнимая одеяло. Но младший не уходил, продолжая стоять возле кровати и раздражая друга.

— Отстань, Тэ, — бурчит Чимин, переворачиваясь на другой бок, и ждёт, что тот уйдёт. Но это же Тэхён, от него не дождёшься. — Всё нормально, — натягивая на плечи одеяло.

Младший молчит некоторое время, и старший почти успевает снова уснуть, когда тот рождает гениальную мысль, за которую Чимину хочется прибить надоедливого друга.

— Тебе бы в клуб сходить, развеяться, — выдыхает младший, обижено поджимая губы. — А то злой ходишь, как Сатана.

— Если ты сейчас не свалишь, — отвечает тот, недовольно приоткрывая один глаз. — То будет тебе Сатана.

— Чимини, перепихнись уже с кем-то и прекрати обижать мелкого, — шипит Юнги, неожиданно появляясь в дверном проёме и сонно потирая глаза. — Задолбали уже сраться.

— Правильно, Юнги-хён, — подлетает к тому Тэхён и победно улыбается. — А то совсем распоясался! — возмущается, наблюдая, как Чим садится на кровати, роняя одеяло на пол и почёсывая свои светлые волосы.

— Тэ, тебя это тоже касается, — строго чеканит старший, словно он и вправду в ответе за них. — Ты пропустил уже две тренировки.

— Ну хён, — протягивает тот, повисая на Юнги в надежде, что он смягчится. — У меня всё болит, — жалобно скуля и наигранно падая в обморок.

Не вышло. Юнги только хмыкнул, закатывая глаза. Как ему надоел уже этот детский сад! Поскорее бы Йевон вернулась от родственников, а то он с ума сойдёт с такими друзьями.

— Ты же так долго этого хотел, — удивляется старший, ведь отлично помнит, как сильно тот стремился стать трейни. Даже снимал зал почти на весь свой месячный оклад. И всё для того, чтобы иметь возможность репетировать.

— Уже не хочу, — скулит он, опуская голову вниз и рассматривая свою обувь во всех деталях.

— Наш Тэ-Тэ влюбился, — злорадствует Чимин, окончательно избавляясь от остатков сна. — Не боишься, что кто-то раньше тебя успеет? А что, всегда под рукой, — говорит, наблюдая за тем, как меняется выражение лица друга. — Ты бы следил за ней лучше, — советует, поднимаясь на ноги и начиная натягивать штаны. — Знаешь, одна, — понижая голос до шёпота. — В мужском общежитии, — улыбаясь реакции Тэ, который поджимал губы. — Кто знает… — подмигивает. — Что там может произойти?