Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 40

 — Лицемер. Кому вы это рассказываете? Женщине, всю жизнь прожившей в Риме и хорошо знающей изнутри это грешное общество?

 — Синьора, я не из Рима! И у меня на Родине подобные отношения не приняты. Я, конечно, имею некоторое представление о методах, так скажем, нахождения «локального максимума», но чтобы самому докатиться до такого? Нет, уважаемая, здесь вы неправы.

 — В любом случае, вы уже встали на скользкий путь. С тех пор, как вы появились в этом доме, мой бедный Доменико потерял покой. Не спит, не ест. По ночам сочиняет грустную музыку, топя в ней мучительное, нереализуемое чувство…

 — Простите, что? — переспросил я. Ты смеёшься над моими чувствами, или всё и вправду настолько серьёзно?

 — В прошлое воскресенье, вечером, мой мальчик пришёл ко мне в комнату весь в слезах. «Не могу, мама, душа болит. Почему я люблю этого негодяя Фосфоринелли?» Знали бы вы, каким острым кинжалом отозвались во мне эти слова! Но вы не замечаете никого, кроме себя.

 — Но ведь он мне об этом не говорил! — попытался возразить я.

Несмотря на то, что я сам испытывал к маэстро Кассини весьма нежные чувства, так не похожие на братскую любовь, но это были всего лишь мои личные проблемы, которые никого не касаются. Сейчас же я узнаю, что мои чувства взаимны, и я должен был сразу это заметить. Но, пардон, в самом деле, я же не экстрасенс!

 — А вы сами не видите? Или у вас вместо сердца антикитерский механизм?!

— Синьора, я инженер, но не телепат. Тем более, в на его месте любой парень давно бы уже признался… Даже «виртуоз».

 — Доменико — не любой парень, — со вздохом, как-то двусмысленно заметила синьора Кассини.

 — Да, синьора, я это знаю. Он сам сказал, что любит юношей, но не таких, как я, — угрюмо ответил я.

 — Боюсь, вы не понимаете. И никогда не поймёте.

 — Конечно не понимаю. Я ведь почти не знаю Доменико. На любые вопросы о себе он либо отвечает «не твоё дело», либо вовсе игнорирует.

 — Потому что у него есть на это причины, — с каким-то странным выражением лица ответила донна Катарина. — Но не вам о них знать.

 — Отлично. Я не настаиваю. Но чем я могу помочь, синьора?

 — Вы прекрасно нам всем поможете, если сейчас же соберёте вещи и немедленно покинете наш дом. Если для вас хоть что-то свято, то вы не посмеете здесь остаться.

 — Да, синьора. Разумеется. Благодарю за радушие и гостеприимство. Простите и не поминайте лихом, — ответил я и поднялся в свою гостевую комнату, собирать вещи.

По правде сказать, кроме моего костюма, вещей у меня не было. Поэтому, переодевшись, я спустился на первый этаж и собрался было уходить.

 — Мама, что происходит? — услышал я голос Доменико. Он стоял на лестнице в зелёном бархатистом халате, сжимая в руке лист бумаги с нотами. — Что всё это значит?

 — Синьор Фосфоринелли уезжает. Не беспокойся, мой маленький, он больше тебя не потревожит.

 — Алессандро, что за спектакль?! — раздражённо крикнул Доменико. — Совсем совесть потерял?

 — Наоборот. Донна Катарина невероятно расстроена моим поведением. Будет лучше, если меня здесь не будет.

Доменико поспешно спустился на первый этаж и подошёл к нам, встав между мной и синьорой Кассини.

— Алессандро никуда не поедет! Или я сейчас же уйду к иезуитам!

 — Так будет лучше для тебя, — сочувственно ответила донна Катарина. — Это вынужденная мера, считай, горькое лекарство.

При этих словах Доменико покраснел от гнева (или, возможно, просто перенервничал).

 — Синьора Катарина Кассини, простите меня, но сколько можно? Сколько ещё таблеток, элексиров, опиумов и прочей дряни должен выпить несчастный я, только для того, чтобы удовлетворить чьи-то пустые амбиции?!

 — Успокойся, Доменико. Этот человек оскорбил тебя, он недостоин находиться в нашем доме.

 — Почему оскорбил? Кто это сказал? — Доменико не на шутку разозлился.

 — Алессандро напоил тебя и хотел этим воспользоваться, — ответила синьора.

 — Ну напоил! Но ничего не хотел! Наоборот, воспрепятствовал… — вырвалось у меня.

 — Да, мама, — со страдальческим видом ответил Доменико. — Это я виноват. Я… приставал к Алессандро, но он мне не позволил…

 — Что? Бедный мой ребёнок, ты совсем запутался! — вздохнула синьора Кассини, вытирая слёзы.

 — Послушайте, Доменико здесь не при чём, — я попытался утешить милостивую синьору, но у меня как всегда не получилось. — Парня тоже можно понять.

 — Если ты выгонишь Алессандро, то и я уйду, — холодным тоном сказал Доменико. — В город Сан-Пьетро, пешком.

 — Чувствую, вы оба хороши. Ладно, так и быть, оставайтесь, синьор Фосфоринелли. Но сладкого на обед никто из вас не получит. Завтра же отправитесь к падре Лоренцо, дабы получить poenitentia*.

Синьора Кассини ушла на рынок за фруктами, а мы остались в гостиной. Я был озадачен поведением Доменико. Почему он меня защищает после всего, что я себе позволил? Или ничего не помнит?

 — Почему ты не дал мне уйти? Разве не ты первый, кто не желает меня видеть? — удивлённо спросил я.

 — Ты дурак, Алессандро, — закатил глаза Доменико. — Чтобы сейчас же снял эти лохмотья и явился ко мне в комнату. Будем распеваться.

Признаюсь, я был несколько ошарашен столь резкой сменой настроения Доменико. Похоже, ради музыки он готов закрыть глаза на всё. Но в голове почему-то пронеслось: «Боюсь, заниматься со мной музыкой больше не потребуется. Что-то мне подсказывает, что мои дни в хоре Капеллы сочтены. Только вот по которой причине?»

Переодевшись в свой «старинный» костюм, я поднялся наверх, в комнату Доменико. Он сидел на кровати и играл что-то на «портативном аудио-устройстве» спинеттино.

 — Я здесь, Доменико, — тихо сказал я, чтобы не помешать потоку вдохновения.

 — Ты не понял, что я тебе сказал. Я сказал снять лохмотья, а не переодеться в нормальный костюм.

 — Очень смешно, — проворчал я. — Чего ты хочешь?

 — Сатисфакцию, — каменным голосом отвечал Доменико. — Поэтому выйди в коридор, оставь там всю одежду и только после этого возвращайся сюда. Не выполнишь — считай, что я тебя больше не знаю.

«Это провокация», — подумал я. Но что, если я действительно настолько обидел маэстро своей граппой в рюмке с вином? Не смея ничего возразить, я вышел в коридор.

 — Так лучше? — вернувшись в комнату в одних панталонах, с неким сарказмом спросил я.

Доменико ничего не ответил на мой вопрос. Он не смотрел на меня.

 — А теперь встань за кроватью, чтобы я тебя не видел. И пой, — не дожидаясь никакого ответа, Доменико начал играть арпеджио для распевки. Я не успел вступить. — Почему тормозим? Хмель не выветрился?

 — Извини, не успел вступить.

Я не пытался оправдываться, но знаете, заниматься с учителем, когда тот пребывает в ужасном настроении — то ещё удовольствие. Однако я сделал вид, что ничего не заметил, и как ни в чём не бывало, начал петь.

Голос с похмелья меня не слушался и был тусклым, как луч солнца, просвечивающий сквозь тучи осенним питерским утром. На высоких нотах он и вовсе задрожал, как сервант с посудой, когда соседи на верхнем этаже запускают стиральную машину. По правде сказать, мне в тот момент совсем было не до пения: голова болела, руки холодели, а желудок сводило от голода и повышенной кислотности. С самого утра я не взял в рот ничего, кроме воды с лимоном, но есть не мог: любые попытки «приёма данных» оборачивались «ошибкой переполнения». В итоге я еле держался на ногах, порываясь потерять сознание.

Тем временем мы дошли до третьей октавы. Моим пределом была нота «ре», выше я никогда не доходил. Доменико сыграл арпеджио до ноты «фа».

 — В чём проблема? Почему молчим? — раздражённо спросил маэстро Кассини.

 — Ты же знаешь, что мой предел — нота «ре».

 — Ничего не знаю. Я сыграл, твоя задача спеть.

 — Я не могу, — честно признался я. — Мне плохо… Кажется, я помираю…

 — Умри, но спой. Я не намерен тратить время на пустые разговоры! — дрожащим голосом воскликнул Доменико. Казалось, он сейчас расплачется от собственной злости.