Иезуит. Сикст V (Исторические романы) - Мезаботт Эрнст - Страница 21

— Так, мой милейший паж, — сказал Лефевр, поднимая голову, — вас причислили к тем пажам, которые наиболее любимы первой дамой красоты наших дней, волшебницей Дианой?

Дрожь пробежала по жилам виконта, когда он услыхал имя другого своего врага. Что же касается юноши-пажа, то при словах иезуита его щеки сделались совсем пунцовыми.

— Преподобный отец!.. — лепетал он.

— Ну полно, — воскликнул весело иезуит, — отбрось лишнюю скромность! Разве я доминиканец или капуцин, чтобы ужасаться подобными вещами? Я тоже человек, и был молод, как и ты, мой милый Танкред.

Юноша удивленно посмотрел на иезуита.

— Да, да, — продолжал тот, — я тоже был молод и имел свои слабости. Оно, впрочем, немудрено: госпожа твоя молодая, красивая, влюбленная и вдова, что дает много надежд… Бывают встречи в каком-нибудь уголке, поцелуи… обещания…

— Сударь!.. — воскликнул Танкред гневно, забывая, что говорит со священником.

— Ну, ну… понимаю, бедный мальчик, что есть вещи, которые желательно таить в сердце. А тайны любви очень сладки! Ха, ха! Видишь, я умею говорить красивые речи, как будто изучал итальянских поэтов-лириков, которых наш двор теперь также предпочитает читать.

— Но я исполняю всегда только свои обязанности, — сказал несчастный юноша, не зная, что говорить.

— Что ты исполняешь свои обязанности это похвально, но ты не должен упускать из виду также обязанности христианина и католика, и тех необходимых для дворянина и вежливого кавалера правил, которые составляют долг благородных. Ну теперь, Танкред, что тебе доверила твоя прелестная госпожа?

— Преподобный, — сказал решительно юноша, — моя госпожа не имеет привычки доверять мне что-либо… и если бы она это сделала…

— Ты бы находил, что не обязан исповедоваться в этом мне, не правда ли? — сказал с холодной улыбкой иезуит. — Я, твой духовный отец, имею право и считаю долгом требовать твоей откровенности.

— Но исповедь не должна передавать тайны других лиц, — ответил опрометчиво юноша.

— Ах! Так есть же тайны! Тайны других, так как ты не хочешь в них исповедоваться! Тут дело идет о принце Генрихе, дофине Франции, не так ли?

Танкред побледнел. Слова иезуита метко попали в цель, и юноша понял, что ему, Лефевру, все известно.

— Что, я прав? — настаивал священник. — Что ты видел? Что тебе доверила Диана? Что заговор на верном пути?

— Отец мой, — умолял несчастный паж, — не мучьте меня более!

— Я понимаю, что ты боишься… Но я не боюсь и хочу все, все знать!

Паж молчал. По его сжатым губам видно было непоколебимое решение сопротивляться этой чрезмерной власти. Лефевр понял все по выражению лица пажа.

— Вы сумасшедший, Танкред, — сказал иезуит строго, — и притом у вас недоброе сердце. Ваша голова переполнена темными мыслями, и вы думаете о других то же самое?

— Но, преподобный отец…

— К чему здесь «преподобный»? Выслушайте меня. Я согласился поместить вас около Дианы, хотя отлично знал, что может случиться между молодым и красивым пажом и молодой красавицей, полной страсти. Но я ждал от этого менее зла, для наибольшей славы Бога. Глубокая, серьезная любовь, которую вы питаете к особе по роду и по религии знатной, охраняла вас от других соблазнов; с другой стороны, обращая внимание Дианы, моей духовной дочери, на вас, я имел в виду дать другое направление кипящей страсти вдовы, и тем спасти ее от разврата двора. Так видите, сын мой, хотя мой поступок может казаться достойным осуждения отуманенным глазам света, тем не менее он заслуживает похвалы, ради той цели, которой я хочу достигнуть.

— Цель для вящей славы Бога! — горько проговорил юноша.

— О мошенник! — произнес возмущенный Доминико. — Этим мерзким принципом прощается всякое злодейство, и всегда как бы для наибольшей славы Бога.

Граф де Пуа молчал; ненавистные теории учеников Лойолы явились ему в печальном свете.

Между тем Лефевр продолжал:

— Я имею право надеяться на твою благодарность. Помещая тебя около Дианы и доставляя тебе внимание женщины, которая сводит с ума всех вельмож двора, начиная с короля и дофина, я полагал, что ты взамен этого поможешь моей отцовской руке отстранить Диану от пути заблуждения и повести ее к самым небесным добродетелям.

— Я на это всегда готов, отец мой! — воскликнул с невинным энтузиазмом юноша.

Танкред по природе своей был честен и добр, потому он и сопротивлялся сначала воле иезуита. Но действие пагубного учения последователей Лойолы имело быстрое и верное влияние на умы их воспитанников, потому паж и находил простым и естественным разговор своего духовного отца. Он считал ясной и понятной присвоенную священником формулу, в которой самое отвратительное шпионство мужчины против женщины называлось «средством привести заблудшую душу к небу». Еще несколько лет, и Танкред стал бы совершенным иезуитом и признавал бы как законную теорию, по которой убить монарха называлось «устранить препятствия», ну а другие преступления были услащены еще более мягкими формулами. Но в эту минуту паж вовсе не был расположен покоряться вдохновению отца Лефевра.

— Ты должен мне сказать, что происходило между дофином Генрихом и графиней, — настаивал иезуит.

— Но я ничего не знаю, ничего не знаю! — умоляющим голосом повторял Танкред.

Иезуит молча пожал плечами.

— Ну нужно, я вижу, помочь твоей памяти. Слушай! Вчера вечером, через два часа после того как потушили огни во дворце, молодой паж, позванный дамой своего сердца, вошел в ее вдовью комнату. Эти двое молодых людей были заняты… чтением жизни святых…

— Я не понимаю, про что вы хотите сказать, преподобный, — прошептал юноша, склонив голову на грудь.

— Подожди минуту, и ты узнаешь. Красноречие пажа и набожность госпожи были столь велики, что для этих двух голубков время летело, как стрела, и они не заметили, как кто-то в это время приближался и дверям комнаты, а этот кто-то имел право входить в спальню дамы, когда ему вздумается… Паж, нужно отдать ему справедливость, более испугался за свою даму, чем за свою участь, и согласился спрятаться в шкаф, и оттуда он видел… и слышал… более того, что ему следовало бы видеть и слышать.

— Помилуйте, святой отец! — шептал молодой человек чуть слышно и со слезами на глазах.

— Я понимаю, что это вещи неприятные, но те, которые охотятся за чужой дичью, не имеют права обижаться, когда их место занято законным хозяином. Теперь же я должен сказать, что наш спрятанный паж, о присутствии которого благородный посетитель и не подозревал, услышал, по воле или невольно, весьма важный разговор.

Танкред поднял голову. Все смущение в нем исчезло, и глаза его загорелись огнем.

— Преподобный отец, уверяю вас, я ничего не слыхал.

— Такой ответ показывает благородство дворянина. Если бы ты другому ответил иначе, я объявил бы тебя изменником чести дворянина и недостойным носить это имя. Но со мною… другое дело.

— Я вам повторяю, я ничего не слыхал! — ответил паж.

— Придется сказать тебе, что я уже все знаю, и теперь только испытываю тебя. Разве я не знаю, что в этом разговоре шла речь о возможной перемене в царстве… и что сделаны были намеки на то, что король Франциск слаб здоровьем.

Говоря эти слова, иезуит наблюдал за пажом, желая узнать, какое впечатление произвели они на него. Страшное томление сжимало грудь иезуита, он чувствовал, что если он не так принялся за дело, то вся его надежда иметь союзника около Дианы рухнула бы. Но все-таки он ожидал, что слова его произведут должное действие. Танкред же, услыша Лефевра, потерял голову и бросился к ногам иезуита, воскликнув:

— Убейте меня, но помилуйте ее!

— Наконец ты решился говорить, — произнес Лефевр, вперяя в молодого человека холодный и острый взгляд. — Ну хорошо, расскажи подробно, если же нет…

Но паж уже оправился от минутной слабости и сказал:

— Ваше преподобие меня неверно поняли; я признаюсь в моей связи… с госпожой, но должен сознаться, что я испугался, услышав ваши слова, потому что, если слабость Дианы ко мне будет известна, то это может принести ей большой вред. Что же касается другого, то я ничего ее знаю… ничего.