Ловцы жемчуга - Пашек Мирко - Страница 17

Господин Попастратос знал, что когда-то турки построили в Ходейде установку для опреснения морской воды; с того места, где он сидел, мог видеть ее развалины. Тогда по трубам текла дистиллированная вкусная вода. Но йеменские имамы[6] объявили это гарамом — грехом, потому что в коране об этом нет ни слова. И они подстрекнули толпу разрушить эти установки. А дальше все пошло своим порядком, богатые пили чистую, вкусную воду, которую привозили с гор, а бедняки довольствовались зловонной жидкостью из колодцев и часто умирали.

Господин Попастратос неожиданно засмеялся. Смешно: в коране ничего не говорится об опреснении воды! Ха-ха-ха! Потом он снова отхлебнул кофе и, повернув голову, стал рассматривать дома, которые были видны ему в окно. Все они были многоэтажные и очень красивые. Однообразные украшения около окон, шпили на крышах, но главное — классически прямые линии очертаний — все это делало их достойным внимания кого-либо из европейских архитекторов. Но ученым архитекторам-европейцам были неизвестны узоры, применяемые для украшения домов в Южной Аравии; в Южной Аравии ученых архитекторов, которые бы писали трактаты о своих проектах, конечно, нет — есть только доморощенные зодчие, которые все делают по-своему… но не хуже любого архитектора!

Господин Попастратос снова засмеялся. Все смешило его: и это опреснение воды, о котором Магомет ничего не говорил, хотя он и был пророком, и эти йеменские здания, необычайно привлекательные, хотя они и строились глупыми, темнокожими рабочими…

Вдруг он увидел караван мулов, нагруженных связками какой-то зелени. Связки были длиной в полметра, завернутые в банановые листья, и перевязаны веревками.

Господин Попастратос возвратился на корабль, собрал четырех матросов с Саффаром среди них и повел их на главный рынок. Там он прямо направился к тому месту, где продавались эти зеленые охапки, накупил их столько, сколько могли донести его люди, и, засунув руки в карманы, отправился на пристань.

В тот же день «Эль-Сейф» отплыл из Ходейды, держа курс на запад, к Африке; лишь эти зеленые вязанки заставили его свернуть сюда.

Меч на носу корабля резал воду, как бритва. Узкие борта корабля скользили в воде, словно не встречая никакого сопротивления. Судно летело, как птица, и было радостно видеть над собой надутые паруса, ощущая всем телом скорость. Потом появилась луна, и лучи ее, ударяясь о волны, высекали тысячи крохотных искр, напоминающих жемчужины.

Тут Саффар почему-то вспомнил своих товарищей- ловцов с «Йемена»; он уже слышал о способе «трое в хури». Мысли его следовали одна за другой, и он вспомнил Раскаллу в тот день, когда тот так боялся нырнуть. Бедняга баркале! Осужденный к смерти… Если бы не случай с жемчужиной, он погиб бы сейчас, при способе «трое в хури»… Трое в хури! — Если бы было «четверо в хури», было бы немного легче. И зачем понадобился нахуде этот новый способ? Добудут больше жемчужин? Нет. Найдут больше раковин — больше будет надежд, что в них попадется жемчуг. Надежды и больше ничего…

Но в это время Гамид подозвал его, и Саффар забыл о ловцах жемчуга, потому что мысли его были уже заняты тем, как вести корабль среди туч лунных искр. Ночь была красивая и величественная, и корабль напоминал летящую птицу…

Через двадцать часов «Эль-Сейф» встал на якорь в Массауа. Здесь господин Попастратос приказал выгрузить связки зелени и, укрыв их парусами, доставить себе в дом, там их сложили в самом прохладном месте, которое только нашлось. Потом он отправился на улицу танцовщиц, где было еще пустынно и тихо, потому что солнце стояло еще высоко в небе.

Улица танцовщиц оставалась тихой и после захода солнца, и ночью. В кофейне сидело всего лишь несколько человек; они курили наргиле, и только бульканье воды нарушало мертвую тишину. Зато в доме господина Попастратоса звенела музыка, потому что всех музыкантов и танцовщиц пригласили туда. Много гостей было приглашено; среди них и сын Саида Абдаллах.

Он не мог не прийти. Господин Попастратос нанял музыкантов на целую неделю и объявил в городе, что он хочет отпраздновать день рожденья греческого короля. Это была неправда, но ведь никто не знал, когда родился король Греции, да никто и не старался узнать его. Больше всего местное общество интересовали приглашения, которые господин Попастратос сделал своим лучшим друзьям… и Абдаллаху, которого он уже никак не мог считать своим другом. Абдаллах сначала отказался, говоря, что гнусный руми дерзок настолько же, насколько зловонен. Но когда ему сказали, что ни музыкантов, ни шумной компании в любом другом месте он не найдет, и что так будет продолжаться целую неделю, он, не отказавшись от своего презрения к господину Попастратосу, решил прийти: ведь он шел ради веселья, а не ради этого проклятого руми.

Когда Абдаллах вступил в его дом, он не встретился с хозяином; и был этим недоволен, потому что охотно бы выложил ему в глаза свое мнение о нем. Но господин Попастратос это предвидел, и поэтому предпочел остаться у себя в кабинете, предоставив музыкантам развлечь гостя. И Абдаллах уселся на подушки господина Попастратоса, зажал зубами мундштук наргиле господина Попастратоса и, слушая музыкантов господина Попастратоса, смотрел на танцовщиц. Он сильно похудел за это время; сказались бессонные ночи. Казалось, что под его одеждой нет тела, что она висит на сухой ветви. И руки, выглядывавшие из рукавов, напоминали ветви. А глаза его стали больше, или это только казалось из-за синевы под ними.

Ночь подходила к концу, а господин Попастратос все еще праздновал именины короля у себя в кабинете. Когда же он, наконец, вышел оттуда, то направился не к гостям, а в кладовую, где лежали пучки травы из Йемена. Он взял один из пучков и, подозвав слугу, поручил ему положить его к ногам Абдаллаха со словами: «подарок хозяина».

Так и произошло.

И Абдаллах, забыв про свое нерасположение к хозяину, которое мешало ему веселиться, выпрямился и радостно воскликнул: эль-кнат!

Он знал это йеменское растение, хотя отец запретил ему употреблять его. Али Саид любил все йеменское, но эль-кнат он отвергал, говоря что это грех; и он знал, что говорил. Но здесь было много эль-кната, и Абдаллах поспешно разорвал веревку, связывавшую пучок. Потом отбросил в сторону банановые листья и, сорвав несколько молодых зеленых побегов, засунул их в рот. И жуя их с нескрываемым наслаждением, он закричал:

— Мей! Мей! Воды! Воды!

Слуги принесли воды. Некоторые из гостей присоединились к Абдаллаху и тоже стали жевать эль-кнат, требуя воды. Они жадно пили: ведь йеменская трава вызывает жажду, потом снова жевали, снова пили и опять жевали…

А лица их внезапно оцепенели и превратились в уродливые маски… глаза застыли, словно разглядывая что-то прямо перед собой. И, очевидно, это что-то было очень интересное, потому что зрачки глаз увеличились, белки совсем исчезли, казалось, глаза состоят только из одних зрачков, пристально разглядывавших какую-то точку прямо перед ними.

Лишь тогда среди гостей появился господин Попастратос. Он вошел, молча уселся и пристально посмотрел на Абдаллаха. Но Абдаллах не видел его, разглядывая что-то, находившееся прямо перед его глазами. Он вообще не видел ничего… перед ним проносились видения райских садов и фигуры красивейших женщин. Женщины проходили мимо него, и Абдаллах мог касаться их руками. Он чувствовал сильную жажду и много пил. Но он делал это уже механически, не сознавая ничего. Потом долго сидел, неподвижный, словно статуя, и душа его пребывала в райских садах, среди этих женщин.

Он сидел так долго, дольше, чем остальные гости, жевавшие эль-кнат. Он был юн и слаб; его организм не мог сопротивляться йеменскому яду. Музыканты перестали играть и ушли, потому что господин Попастратос сказал им, что они больше не нужны. А Абдаллах все еще сидел. Ушли и танцовщицы, увидев, что на них никто не обращает внимания. Большинство гостей тоже покинуло гостеприимный дом, но Абдаллах все еще сидел…