Ловцы жемчуга - Пашек Мирко - Страница 19

— Достойно ли сыну Али Саида жить в этой дыре? — спросил он с укоризной.

Абдаллах поднял глаза, горевшие ярким огнем; веки глаз все еще вздрагивали.

— Призрак, — шепнул он. — Везде призраки. И эта комната — призрак. Я живу во дворце, который тебе и не приснится…

Господин Бабелон вытащил вечное перо и положил его к ногам Абдаллаха:

— Я принес твою вещь, которая когда- то нравилась тебе. Возьми ее.

Абдаллах посмотрел на перо.

— Оно мне уже не нужно, — устало проговорил он. — Я могу писать в воздухе пальцем золотые буквы. И стоит мне лишь подуть на них, как они исчезнут…

— Иди ко мне, Абдаллах, — зашептал ему господин Бабелон. — Я дам тебе много кната, и я уложу тебя на мягкие подушки, к которым ты привык.

Но Абдаллах покачал головой. Казалось, лицо его было из темного стекла. Было видно, как на запястье дрожала голубая жилка, она билась так часто, что, казалось, сейчас лопнет, и брызнет кровь, если в его жилах таковая имеется. Господин Бабелон во всяком случае очень в этом сомневался. За несколько недель Абдаллах превратился в сгусток нервов, и его слабое сердце, конечно, долго не выдержит. С его лица исчезло выражение упрямой жестокости, оно стало мягким и безвольным; для жестокости нужна воля, а у Абдаллаха ее больше не было. Это уже не был Абдаллах — Раб Божий, это был раб эль-кната и господина Попастратоса.

Господин Бабелон встал.

— Жаба! — крикнул он. — Ты даже не безумец, а просто идиот!

Это были первые резкие слова, которые когда-либо слетали с его уст. Минуту он стоял неподвижно… Потом вышел, не попрощавшись, не забыв, однако, забрать вечное перо. Печальный, вошел он в кабинет хозяина.

— Я побежден, — глубоко поклонился он господину Попастратосу и подал ему пачку расписок. — Я старый чурбан…

— Удача — как женщина, — философски молвил господин Попастратос, подсчитывая цифры. — Будьте же вы мужчиной! — Он раскрыл сейф и расплатился с господином Бабелоном.

— Это правда, — отвечал господин Бабелон, пряча деньги. — Желаю вам, чтобы сын ушел не раньше отца.

— Куда? — наивно спросил господин Попастратос.

— К праотцам! — добродушно улыбнулся господин Бабелон и поспешно откланялся.

Господин Попастратос застыл за своим столом, потом торопливо поднялся по лестнице.

Абдаллах сидел в той же позе, в какой оставил его господин Бабелон; веки его дрожали, жилка на запястье пульсировала, глаза блестели.

Хозяин мрачно посмотрел на него; он не был здесь уже несколько дней, не желая переживать то неприятное ощущение, которое всегда охватывало его в присутствии Абдаллаха, и довольствовался сообщениями слуг о том, что все в порядке. Но порядка не было: эль-кнат действовал быстрей и губительней, чем это можно было ожидать; Абдаллах был слишком слаб и безволен. И сейчас господин Попастратос знал, что Абдаллах его раб, что он сделает все, что ему прикажут, что он будет лизать ему ноги за четверть вязанки кната. Но он знал и то, что, пожалуй, с эль-кнатом пора покончить… Он сел.

— Абдаллах, скоро я отправлюсь в плавание в дальние страны. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Абдаллах покачал головой. Он не хотел ничего, его утомляло даже безделье, и плыть куда-то казалось ему просто ужасным.

— Я буду и в Египте, — продолжал господин Попастратос. Высажусь в Порт-Саиде и поеду в Каир. В Каире есть квартал, огороженный высокой стеной, и называется он Эзбекуи. Слышал ли ты о нем?

Абдаллах качнул головой. Конечно, он слышал о квартале Эзбекуи в Каире и когда-то очень стремился побывать в нем, провести там хоть несколько ночей. Но сейчас он был утомлен, и качнуть головой легче, чем кивнуть и потом объяснять что-то.

Минуту господин Попастратос молча грыз ногти.

— А хочешь быть Господином Жемчугом, Абдаллах? — сказал он, наконец.

И тут в Абдаллахе что-то дрогнуло. Он поднял голову.

— Хочу! — воскликнул он страстно. — И буду! Но что случилось? Али Саида больше нет? Ты что-то скрываешь от меня, грязный руми?

В голосе его слышались угрожающие нотки. Какие-то скрытые силы проснулись в его душе и превозмогли странную летаргию, одолевавшую его. Была ли это жажда могущества, жажда славы, единственная жажда, которая еще влекла его, если не считать воды и кната? Господин Попастратос не знал. Но он почувствовал, что задел больное место.

— Нет, твой отец пока жив, — сказал он. — Я не стал бы скрывать от тебя его смерти. И я не стану скрывать еще одной вещи: если ты хочешь стать Господином Жемчугом, ты должен отказаться от кната. Хотя бы на время.

Ты очень жаден и тороплив… Ты так тороплив, милый юноша, что можешь обогнать даже Али Саида. И тогда ты никогда не сможешь стать Господином Жемчугом, никогда, ведь покойник может стать только Господином Вечности…

И господин Попастратос засмеялся, ему казалось, что сегодня он очень остроумен. Но улыбка, неуместная улыбка, тут же сбежала с его лица.

— Ну, Абдаллах, отказываешься от кната? Стоит сделать это ради того, чтобы быть Господином Жемчугом.

Абдаллах кивнул головой. Да, ради этого можно многим пожертвовать.

— Сегодня ты уже не получишь кната, Абдаллах! — подчеркнул господин Попастратос. — Хочешь, не хочешь, а так надо! Я твой друг, а дело идет о твоем здоровье!

Абдаллах снова кивнул. Он вдруг понял, как близка смерть. Раньше он никогда не думал об этом. У него не было для этого ни времени, ни повода; он без устали бродил по садам, созданным его воображением, и ласкал женщин, которых не существовало. Но сейчас мысль его обрела способность охватить все это, и он видел все это так ясно, словно блеск глаз сделал его ясновидящим. Он кивнул. Да, он все понимает и со всем соглашается.

И господин Попастратос возвратился в свою канцелярию, от всего сердца благодаря господина Бабелона за его предостережения.

Но его спокойствие было нарушено уже через два часа: прибежала старая Рифа и сообщила, что Абдаллах требует кната.

— Проклятый идиот! — выругался Попастратос. — Ничего он не получит! Дай ему наргиле! Дай ему кофе, но не очень крепкое! И ни листка кната!

Последнее приказание было излишне, потому что ключ от кладовой, где был закрыт кнат, лежал у него в кармане.

Рифа исчезла. Гнев господина тоже исчез. Но через полчаса он вдруг вспомнил о чем-то и встревоженный поднялся наверх посмотреть, что делает этот безумец. Но комната Абдаллаха была пуста.

В одно мгновенье господин Попастратос поднял на ноги весь дом и в сопровождении многочисленной свиты слуг выскочил на улицу. Он догнал Абдаллаха вблизи дома господина Бабелона. Тот шел и дрожал, как осиновый лист.

— Куда идешь? — закричал на него Попастратос.

— За кнатом, — отвечал Абдаллах. — Старик с зонтиком даст мне.

Господин Попастратос разразился проклятиями на незнакомом языке.

— Вернись! — потребовал он. — Я дам тебе кнат.

Абдаллах согласился.

Он снова попал в свои райские сады, а господин Попастратос — в свою канцелярию. Вскоре от господина Бабе- лона пришел слуга со связкой кната и запиской, в которой было только два французских слова:

— Bon voyage! (Бон вояж! — счастливого пути!)

Это казалось странным, но господин Попастратос сразу понял о каком пути идет речь.

Он понял и то, что немедля надо что-то делать.

Вечером он навестил хакима Муссу, тучного мужчину с жиденькой бородкой и сладкими глазками, который с тех пор как Али Саид прогнал своего врача, часто ездил в Джумеле и лечил своего пациента больше словами, чем лекарством.

Свидание продолжалось долго. Господин Попастратос опорожнил свои карманы и в полночь вернулся домой, хотя и без денег, но зато с надеждой.

На другой день хаким Мусса отплыл на Дахлак, чтобы вскоре же возвратиться обратно.

И через две недели, в новолуние, Али Саид вздохнул последний раз. Он задыхался, хватая воздух жадно открытым ртом, умирал, глядя на свои жемчужины. Он не мог найти среди них ни ту, ради которой погиб Аусса, ни другие, на которых тоже были слезы и кровь, ни ту, которая выпала из раковины в расщелину и которую нашел Раскалла, этот баркале, бродяга и. нищий. Он видел только неясное свечение, которое то вспыхивало, то гасло…