Ловцы жемчуга - Пашек Мирко - Страница 30

— Да, — вздохнул Эль-Сейф, но тут же возразил:

— Нет, нет! Это не так! Их не много!

— Их много, — настаивал Шоа. — Их столько, сколько воинов у пророка.

Но Эль-Сейф имел в виду не комаров; он говорил о тех, которые захватили его и осудили; да, у них были мечи, но их было не много!..

Наступила ночь, и комаров появилось еще больше.

— Хорошо лежать в воде, — произнес Шоа. — Тело ослабнет, и душе будет легче покинуть его.

— Нет, — возразил ему Эль-Сейф. — Я хочу жить!

— Ты можешь хотеть только то, что хочет аллах, — отвечал ему Шоа.

— Но аллах хочет, чтобы я жил! — выкрикнул Эль- Сейф. — Для этого он и создал меня! — Эль-Сейф встал. В голове у него проносились вереницы мыслей, и снова перед ним замелькали туманные картины, как тогда, когда у него не было нити, на которую можно было бы нанизать их.

Он побрел к берегу, но в темноте споткнулся о Гамида, который тоже лежал на отмели и дремал. От толчка Гамид пришел в себя и закричал:

— О проклятый! И здесь ты не даешь мне покоя! Зачем только я помог тебе бежать из тюрьмы, зачем не оставил тебя в той горячей духовке? Ты споришь с аллахом! Зачем я верил тебе…

— Гамид! — наклонился над ним Эль-Сейф. — Брат, возьми себя в руки! Не против воли аллаха выступил я, а против воли людей, против злой воли. И если я виноват, то только в том, что не знаю, в чем моя ошибка, в чем ошиблись мы все. Вот что меня мучает. Не комары.

Его мучали и комары, но он не обращал на них внимания.

Перед восходом солнца комары исчезли, но когда солнце взошло, оно сразу же начало немилосердно жечь. Кожа у всех была, покрыта тонким слоем соли, но казалось, что соль проникает внутрь их тел, потому что их мучала ужасная жажда, словно они наелись чего-то пряного.

Но они ничего не ели, и даже чувства голода у них не было, только жажда.

В полдень Гамид взобрался на скалу и, стоя там, принялся выкрикивать страшные проклятия, обращаясь к парусам корабля, маячившего вдали. Он кричал весь день, но к вечеру обессилел и принялся молиться, опустившись на колени и протянув руки к недоступным парусам.

— Как ты можешь так себя вести, если ты умеешь читать и писать! — укорял его Эль-Сейф. — Мудрость это не только уметь читать и писать, мудрость — это уметь быть человеком…

И лишь Шоа молчал. Он лежал в тени, лицом к скале и не шевелился. Он жаждал смерти, протягивая к ней самого себя, как Гамид протягивал руки к далеким парусам.

Этой ночью Шоа уже не спустился к воде. Он остался там, где был, потому что воля его была окончательно сломлена. Движение это признак жизни. А Шоа уже был мертв, хотя он еще дышал.

Зато Гамид вошел в воду по горло, продолжая то проклинать, то просить… пока не закричал, что видит свет, что видит приближающуюся лодку. Потом ему показалось, что лодка приближается чересчур медленно, что она остановилась… и он бросился ей навстречу, крича:

— Вот я! Вот я! Подождите!

Он плыл долго, потому что долго еще доносились его крики. Потом он замолк.

К утру тело Шоа опухло и было покрыто тысячами мелких язв. Эль-Сейф склонился над ним и окликнул его. Но Шоа не отвечал, хотя сердце его билось.

И Эль-Сейф вдруг почувствовал себя таким одиноким, что бросился бежать вдоль стены камышей, стремясь увидеть хотя бы пеликанов, увидеть хоть какое-нибудь живое существо, слышать хоть щелканье их клювов. Но пеликаны сидели неподвижно и ему казалось, что они улыбаются. Они показались ему похожими на саладина, о котором ему рассказывал Раскалла, и он принялся швырять в них камни, крича:

— Убирайтесь отсюда! В вас заключены все грехи!

Но тут он опомнился и понял, что начинает сходить с ума, как Гамид. Он сел на камень и задумался… Потом он сделал попытку перелезть через стену камышей в надежде найти гнезда пеликанов и утолить голод сырыми яйцами. Но он был настолько слаб, что это ему не удалось; это надо было сделать вчера.

И он снова предался отчаянию и стал рвать на себе волосы, крича:

— Я виноват! Аллах дал мне голову, но я не смог ею воспользоваться! Они, они пользуются своими головами…

Вдруг он остановился. Долго стоял он и смотрел на пеликанов… Потом направился к Шоа:

— Шоа, — шептал он, — их не больше, просто они умнее нас. У них много голов, а мысли у них одни… словно все их головы растут из одного тела…

Но Шоа не отвечал, хотя сердце его билось.

Эль-Сейф сел рядом с ним. Он был спокоен. Он все понял… От жажды трескались губы, он едва ворочал во рту распухшим языком, но он не замечал этого.

— Шоа, — шептал он. — Моей головы не хватило… Но у нас будет еще много голов, и все из одного тела…

Потом он замолк, потому что язык отказывался служить ему. Собрав все силы, он вскарабкался на скалу. Это заняло у него много времени и сил, и он даже не смог уползти в тень и так и остался на самом солнцепеке.

Он смотрел вокруг себя. Море было словно большая бледно-голубая чаша, в центре которой лежал он, Эль- Сейф, и умирал. После захода солнца у него уже не было сил спуститься к воде… Он лежал в центре огромной чаши. Его голова с шрамом, напоминавшим изогнутый меч, и с копной черных волос покоилась на камне. Он смотрел вверх, на звезды. Слышался тонкий писк комаров.

Он слышал этот писк, но уже не чувствовал их болезненных укусов. Он думал о том, что он сказал, обращаясь к Шоа, о том, что было скорее мечтой, чем мыслью… Море под ним светилось, как в ночь перед смертью Ауссы…

На другой день «Массауа» пристала к острову, и каид, нахуда, сериндж и несколько матросов высадились на берег, чтобы похоронить осужденных, как это велит пророк.

Шоа был мертв, они долго искали Эль-Сейфа и, наконец, нашли его на вершине утеса. Он еще дышал.

Каид наклонился над ним. И — словно блеск янтарных четок на минуту пробудил его к жизни — Эль-Сейф открыл глаза и улыбнувшись прошептал:

— Нас будет больше…

Каид удивленно заморгал глазами. Потом посмотрел на него и сказал:

— Умер. — Помолчав, он добавил:

— Иншаллах. Воля аллаха.

Господин Бабелон купил в Бендер-Аббасе свою жемчужину жемчужин. Правда, она ему обошлась дорого, но он мог себе это позволить, ведь жемчуг Али Саида достался ему даром.

Когда он шел по городу, направляясь к гавани, он был так счастлив, что, проходя мимо толпы нищих, дал серебряную монету мальчику с гноящимися глазами. Мальчик, почувствовав в руке монету и узнав, что она серебряная, выбрался из толпы нищих и принялся кричать ему вдогонку слова благодарности. Это был Исса.

Господин Бабелон усмехнулся; он был доволен своим великодушием.

В этот же день он отплыл из Бендер-Аббаса, направляясь в Джибути и дальше в Красное море; он считал, что Эль-Сейф уже обезврежен и теперь ему нечего бояться.

Он стоял на палубе и следил за стаями летучих рыбок, проносившихся над поверхностью Индийского океана и сверкавших, как перламутр, подсчитывая в уме, сколько заплатит ему фирма Роземан за те сто девятнадцать жемчужин, что лежали у него в кармане. В Джибути он узнал о судьбе Эль-Сейфа. Улыбнувшись, он купил букетик жасмина и блаженно вдохнул его аромат. В тот же день он взял билет в первый класс почтового парохода, идущего в Массауа. И, стоя у поручней и следя за игрой волн, он не переставал думать о другом море, более приветливом, и о других берегах, более милых.

В Массауа его уже дожидался заместитель. Когда господин Бабелон шел от гавани к своему дому, пробегавшая собака укусила его за ногу. Он тщательно промыл и продезинфицировал рану. Но через несколько дней — раньше, чем он приготовил все для отъезда — с ним случился припадок. Помочь ему было нельзя. Много дней мучали его жестокие конвульсии, и, наконец, смерть освободила его от страданий.

Но смерть также сняла с него маску, которую он носил всю жизнь, и у трупа было то же выражение гиены, то выражение хищной жадности, которое уловил Эль-Сейф во время гибели «Эль-Риха». И многие из жителей Массауа, пришедшие в последний раз взглянуть на него, с трудом узнавали своего старинного добродушного друга.