Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 10

— Никогда? — не мог я поверить. Прожить без того, чтобы такое случилось хоть раз, казалось невозможным.

— Никогда. — Он помолчал, задумавшись. — Я не знаю, — наконец, повторил он. — Наверное, разозлился бы. — Он прикрыл глаза и откинул голову назад, в сплетение ветвей. Зеленые дубовые листья окружили его, будто корона.

Теперь я часто видел царя Пелея — иногда нас призывали на совет, иногда — на прием в честь прибывших с визитом царей. Мне дозволялось сидеть за столом рядом с Ахиллом, и даже говорить, если бы я пожелал. Но я не желал, мне было приятнее молчать и наблюдать за людьми вокруг. Скопс, так звал меня Пелей. Сова, за мои большие глаза. Ему удавалось быть приветливым ненавязчиво и ненапоказ.

После того, как все расходились, мы оставались — сидели у огня и слушали рассказы Пелея о его юности. Старик, теперь седой и увядший, рассказывал нам, как сражался вместе с Гераклом. Я сказал, что видел Филоктета, и он улыбнулся.

— Да, хранитель большого лука Геракла. Тогда он был копьеносцем и едва ли не храбрейшим из нас. — Подобные признания были в его духе. Я теперь понимал, отчего его сокровищница была полна даров в знак союза. Среди наших гонористых, задиристых героев Пелей был исключением — человек, одаренный скромностью. Мы слушали его, а слуги подбрасывали в огонь сперва одно полено, потом еще одно. Обычно лишь в сумерках нас отправляли спать.

Я не сопровождал его лишь когда он уходил повидать свою мать. Уходил он поздним вечером или же перед рассветом, пока не проснулся дворец, и возвращался раскрасневшийся и пахнущий морем. Когда я стал спрашивать, он охотно рассказал мне обо всем, но голос его был до странности бесцветным.

— Всегда одно и то же. Она хочет знать, чем я занимаюсь и все ли у меня в порядке. Потом говорит о моем положении среди людей. А в конце спрашивает, пойду ли я с нею.

Мне стало любопытно. — Куда?

— В подводные пещеры. — Туда, где живут морские нимфы, так глубоко, что даже лучи солнца туда не достигают.

— И ты пойдешь?

Он покачал головой. — Отец говорит, чтоб я этого не делал. Говорит, что смертный, который их увидит, вернется совсем другим человеком.

Когда он отвернулся, я сотворил знак, каким крестьяне отгоняют зло. Боги, храните нас. Меня чуть испугало то, с каким спокойствием он об этом говорит. В наших преданиях из общения богов со смертными никогда не выходило ничего путного. Но она же его мать, уверял я себя, да и сам он наполовину бог.

Со временем эти его посещения стали просто еще одной странностью, к которой я привык, как привык к чуду его ног или к нечеловеческой ловкости его рук. Когда я слышал, как на рассвете он возвращается через окно, я бормотал, не вставая с постели «В добром ли она здравии?»

И он всегда отвечал «Да, в добром». Иногда он мог добавить «Сегодня полно рыбы», или «Вода в заливе как парное молоко». И мы засыпали опять.

Однажды утром, в мою вторую весну во Фтии, он вернулся от матери позднее, чем обычно — солнце уже почти поднялось из моря, и с холмов слышались козьи колокольчики.

— В добром ли она здравии?

— В добром. Она хочет видеть тебя.

Я ощутил набежавший волной страх, но подавил его. — Думаешь, мне пойти? — Я не мог себе представить, что ей захочется видеть меня. Она известна своей ненавистью к смертным.

Ахилл избегал моего взгляда, пальцы его вертели найденный на берегу камешек. — Вреда тебе не будет. Завтра вечером, сказала она. — Теперь я понял, что это было приказанием. Боги не просят. Я достаточно успел его узнать, чтобы заметить, что он сам был в замешательстве. Никогда ранее он не говорил со мной так жестко.

— Завтра?

Он кивнул.

Я не хотел, чтоб он заметил мой страх, хотя обычно мы ничего не таили друг от друга. — Мне… Мне следует принести подношение? Медовое вино? — Обыкновенно мы лили его на алтари богов в дни празднеств. Это было одним из самых дорогих подношений.

Он покачал головой. — Она его не любит.

На следующий вечер, когда все во дворце уснули, я вылез из нашего окна. Луна выросла до половины, было достаточно светло, чтобы я мог пройти между скал без факела. Он сказал, чтобы я встал в полосе прибоя, и она придет. Нет, уверил он меня, тебе не нужно ничего говорить. Она и так поймет.

Волны были теплыми и густо плескали песком. Я поежился, увидев маленьких белых крабов, снующих по мокрому песку. Прислушался, думая, что смогу расслышать плеск от приближающихся шагов. Бриз дул с моря, и, благодарный, я закрыл глаза. А когда открыл, она уже стояла передо мной.

Она была выше меня, выше любой виденной раньше женщины. Ее черные волосы стекали по спине, а кожа светилась и была невозможно белой, словно впитывала лунный свет. Она была так близко, что я мог почуять ее запах, смесь ароматов моря и темного меда. Я затаил дыхание. Я не смел дышать.

— Ты Патрокл, — я вздрогнул от звука ее голоса, хриплого и скрежещущего. Я ждал звона колокольчиков, а не звука разбивающихся о скалы волн.

— Да, госпожа.

На ее лицо набежала тень отвращения. Глаза ее не были похожи на человеческие — они были темными и в середине мерцали золотом. Я не мог заставить себя смотреть в ее глаза.

— Он станет богом, — сказала она. Я не знал, что сказать, потому промолчал. Она приблизилась, и я подумал было, что сейчас она коснется меня. Но она, конечно же, не коснулась.

— Ты понимаешь? — я ощущал ее дыхание на щеке, не теплое, а холодящее, как морские глубины. Ты понимаешь? Он говорил, что она ненавидит ждать.

— Да.

Она приблизилась еще, нависнув надо мной. Ее губы были багряно-красными, словно вспоротый живот жертвы, окровавленный и скрывающий предсказания. Из-за губ остро и бело, будто голая кость, блестели ее зубы.

— Хорошо. — Безразлично, будто обращаясь к самой себе, она прибавила: — Ты все равно скоро умрешь.

Она отвернулась от меня и нырнула в море, не оставив после себя ни всплеска, ни ряби.

Я не пошел во дворец. Не мог. Отправился вместо этого в оливковую рощу, посидеть среди корявых стволов и упавших оливок. До моря тут было далеко. Я не хотел сейчас чуять его соленый запах.

Ты все равно скоро умрешь. Она произнесла это холодно, как данность. Она не желала, чтоб я был его спутником, но и убийства я не стоил. Для богини несколько десятилетий человеческой жизни были всего лишь досадной помехой.

А она желала, чтоб он стал богом. Она произнесла это так просто, будто это была очевидная вещь. Бог. Я не мог его таким представить. Боги холодны и далеки, как луна — ничего общего с его блестящими глазами, с теплым озорством его улыбки.

Желание ее было слишком честолюбиво — нелегко сделать бессмертным даже полубога. Правда, такое происходило, с Гераклом, с Орфеем или с Орионом. Теперь они на небесах и в виде созвездий, и пируя с богами за чашами амброзии. Но ведь они-то были сыновьями Зевса, их жилы полнила могучая небесная кровь. Фетида же была низшей из низших богинь, всего-навсего морской нимфой. В наших преданиях эти божества жили лестью и угодничеством, жили милостью, получаемой от более могущественных богов. Сами они почти ничего не могли. Разве что жили вечно.

— О чем задумался? — Ахилл разыскал меня. Его голос громко прозвучал в тишине рощи, но я не вздрогнул. Я почти ожидал, что он придет. Я хотел, чтобы он пришел.

— Ни о чем, — сказал я. Это была неправда. Наверное, это всегда бывает неправдой.

Он сел рядом, ноги его были босы и в пыли.

— Она сказала тебе, что ты скоро умрешь?

Я повернулся к нему, ошеломленный.

— Да.

— Прости, — сказал он.

Ветер взвихрил над нами серо-зеленые листья, и где-то поодаль я услышал легкое «теп» от падения оливки.

— Она хочет, чтоб ты стал богом, — сказал я ему.

— Я знаю, — замешательство отразилось в его лице, и несмотря на все, на сердце у меня посветлело. Так это было по-мальчишески. И так по-человечески. Родители, что делать, снова родители.