Волшебная сказка Нью-Йорка - Данливи Джеймс Патрик - Страница 38

• Предыдущая
• 38/86
• Следующая

— Нужны тебе десять центов или не нужны.

— За историю моей жизни я возьму двадцать.

— О'кей, пусть будет двадцать.

— Друг, на что тебе история моей жизни.

— А на что тебе двадцать центов.

— Чтобы купить чашку кофе и булочку.

— Ну, а я хочу услышать историю твоей жизни, в надежде, что у меня от нее волосы встанут дыбом.

— Ты чего, приятель, извращенец что ли какой. Как хочешь, но за такое я возьму доллар.

— Получишь два четвертака.

— Это что же, пятьдесят центов за всю мою жизнь. Да она, может, целого состояния стоит.

— Ладно, до свидания.

— Эй, постой минутку, мистер, давай так, ты мне четвертак, а я тебе скажу, где я родился.

— Нет, мне нужна вся история твоей жизни.

— У меня, может, на рассказ целый час уйдет.

— Я подожду.

— Да и народу здесь слишком много, чтобы стоять, пока я тебе буду рассказывать.

— О'кей. Давай зайдем в кафе. Куплю тебе чашку кофе.

— Послушай, мистер, ты сам рассуди, если я пойду с тобой пить кофе, я же не смогу сшибать десятицентовики у людей, которых не интересует история моей жизни. Как насчет того, чтобы оплатить мое время и вообще издержки.

— Рискни, может, и оплачу.

— Слушай, друг, при моей жизни еще и рисковать это все равно, что прыгать в Большой Каньон с арканом на шее. А сам-то ты кто. На фига тебе история моей жизни.

— Пока не знаю. Но согласен рискнуть.

— Приятель, давай договоримся. По честному. Сейчас ты даешь мне десять центов. А завтра мы встречаемся здесь в это же время.

Кристиан смотрит ему в глаза. Нужно лишь слегка пройтись по лицу. Щеки сделать немного полнее. Вымыть шампунем и расчесать волосы, чисто побрить, и он будет отлично смотреться в гробу. Нанять скорбящих. И может быть, из его одежд выбежит таракан. Вроде того, о котором рассказывал Джордж, удиравшего по краю старого бальзамировочного стола и так разозлившего Вайна, что он лупил по мраморной столешнице бутылками и все не мог попасть по удиравшему насекомому и весь облился бальзамировочной жидкостью.

— Нет, ты только взгляни, видал, что делается. Пока я с тобой толкую. Глянь, сколько подачек я может быть упустил. Куча людей прошла, которые могли дать мне аж по четвертаку. А я застрял тут, препираюсь с тобой и ничего еще не заработал. Так недолго и по миру пойти.

— А ты, выходит, по миру еще не пошел.

— Нет, друг, ты погоди. Почему это я должен отчитываться перед незнакомым человеком о состоянии моих финансов.

— Почему бы и нет.

— О черт, приятель, я уже дюжины две клиентов упустил. Слушай, ради христа. Забудь, что я тебя о чем-то просил. Давай так, я даю тебе десять центов и ты идешь своей дорогой, а я своей, как насчет этого.

— Годится.

— Иисусе-христе, это ж с ума можно спятить, во что превратился бы мир, если бы все были такими, как ты. На. Держи.

— Спасибо.

— О господи, приятель, не надо меня благодарить. Тебе спасибо.

Кристиан опускает монетку в карман темного твидового жилета. Проходит мимо овощного магазина, зеленые перчики, пухлые красные и желтые помидоры, лиловые баклажаны, фрукты, горками сложенные на тротуаре. Купи себе яблоко. За пять центов. И еще за пять позвони.

Кристиан заходит в аптеку. Стеклянные шкапы, забитые лекарствами от пола до потолка. Запахи мыла, зубных паст, пудр пробиваются сквозь глянцевые упаковки. Усатый мужчина в белой куртке. Улыбается из под очков. Счастлив за своей небольшой конторкой, на которой он смешивает снадобья. Черпая из хранилища накопленных им познаний. Являешься к нему с пожелтелым лицом, он дает тебе синюю пилюлю, и ты уходишь зеленый. Способствует усвоению солнечного света. Сейчас он втолковывает рассматривающей зубную щетку женщине, что в прошлом году дантисты говорили, будто чистить зубы следует движениями вверх-вниз, а в этом году говорят — взад-вперед, так что наверное самое лучшее это совершать круговые движения, пока они между собой не договорятся.

В телефонной будке Кристиан вверх-вниз водит пальцем по именам. Записывает номер на обороте визитной карточки Вайна. Вставляешь монетку в щель и слышишь, как она, звеня и звякая, падает. Далеко за многоквартирными утесами Бронкса, там где в лесах и в юной зелени проходит северная граница города, звонит телефон. На другом конце многомильного провода. Алло. Алло.

— Будьте добры, могу я поговорить с мисс Грейвз. С Шарлоттой Грейвз.

— Я слушаю.

— Это Корнелиус Кристиан.

— О, привет, как чудесно, что ты позвонил. Знаешь, просто удивительно, я всего минуту назад о тебе вспоминала. Вернее, о моем самом первом свидании. С тобой.

— А не могли бы мы куда-то пойти. Еще раз. Сегодня.

— Ой, я бы с радостью, но я сегодня в гости иду.

— О.

— Погоди, а может и ты со мной пойдешь.

— Это было бы наглостью.

— Да нет. Ничего подобного. Пожалуйста. Пойдем. Я могу привести с собой, кого захочу.

— О'кей.

— Может быть, заглянешь ко мне. Это как раз по дороге. Помнишь, где я живу.

— Отлично помню. Когда.

— В восемь. Ой, Корнелиус, мне прямо не терпится с тобой повидаться, господи, я так рада, что ты позвонил, просто как с неба свалился.

— Ну хорошо. Значит, до вечера.

— Да.

— Всего доброго.

— Всего доброго.

Таскайся теперь по улице. Пустое время. До восьми часов. Отдай его Фанни. Она будет ждать. Что я возвращусь. Трепеща страхом. Как затрепетал, когда она опять рассказала мне обо всех этих солопах, одновременно засаженных ей в глотку. О том, как она сверхъестественно содрогалась в приступе истерического восторга. Ласковые белые струи, стекающие по рукам. Нежное шевеление в горле, взад-вперед. Странно усталое выражение, растекающееся по ее тонкому лицу. Два потемневших глаза словно плывут по разгладившейся, умягченной семенем коже.

Корнелиус Кристиан пересекает улицу и входит в Центральный Парк. Взгляни себе под ноги и увидишь множество вдавленных в асфальт колпачков от бутылок. Чета толстых серых белок удирает от собаки на дерево. Вся эта огромная страна. Один гигантский возбудитель аппетита. Чудовищное оскорбление для чувствительной души. Подойди к первой попавшейся благопристойной даме из тех, что сидят по скамейкам. И спроси. С ужасающей вежливостью. Не могу ли я воспользоваться вашим служебным входом, мадам. Для доставки катастрофического пистона. От вашего местного поставщика.

По извилистой тропке неторопливо взбираюсь на вершину каменного холма. Сложив за спиною руки. Солнце греет лицо. Безмолвные мужчины толпятся вокруг бетонных шахматных столов. Пальцы постукивают, губы напучены, взгляды устремлены на смердящие смертью и душегубством шахматные доски. А вон готовится объявить скисшему противнику шах и мат, старик, обнаруживший во мне джентльменские качества, когда я сидел в кафе-автомате. Со всех сторон обложенный злою судьбой. Брошенный в море безмолвных страданий. Одно утешительное словечко и ты уже не утонешь.

Внизу под другим каменистым склоном матери, отцы и дети катаются на карусели. Мальчики с девочками верхом на деревянных пони. Под духовую музыку вертится большая платформа. Кое-кто из родителей, кто пожуликоватей, тоже норовят прокатиться. Стою здесь, навсегда отлученный от похоронного дела. Будет с Вайна уже содеянных мною благодеяний, не хватало еще просить, чтобы он снова взял меня на работу. Вот и брожу теперь, томимый тоской по погребальной конторе. И окоченением члена. Тоской по мягким коврам, по которым бродит печаль. По плывущим над ними, похожим на пухлые щечки, одетым прохладною кожей всхолмиям зада мисс Мускус. Между которыми я так глубоко и так неустанно вбивал свою сваю. Не зная, что ей сказать по завершеньи оргазма. Кроме, давай повторим как можно скорее.

К четырем оказался в зоопарке, у бронзового глокеншпиля. Мускусные запахи и разрозненные взревы крупных кошек. Чертовски самоуверенным выглядит этот подпирающий стену служитель в выцветшей темнозеленой форме. Уже смывший струей из шланга все дерьмо. После того, как тигры налопались мяса. Башенные часы вызванивают мелодию на радость аудитории из детей с воздушными шариками. Постой среди них, живых и безмятежных. Пока из теней не выскользнет какая-нибудь новая гнусь и не предложит тебе купить за пять зеленых одну такую таблеточку, полный восторг. И как только ты, обеднев на указанную сумму, поскачешь домой, попробовать, гнусь свалит тебя подножкой, распорет бритвой штаны и попятит бумажник. Господь всеблагой. Приходится сражаться. Продирая себе когтями дорогу сквозь толпу серых умов и поседелых голов, усохлых солопов и сморщенных мошонок, отсиженных задниц и отвислых пуз. В которой все говорят мне нет. Мы не дадим тебе буйно резвиться там, наверху. Где доллары лежат под ногами, будто осенние листья. Чуть ли не по колено. И все продолжают падать.

• Предыдущая
• 38/86
• Следующая