À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк - Страница 23

— Даже сейчас, господа, нас с вами окружает зло, — сказал я, вновь прерывая затянувшееся молчание.

— Вы так считаете? — спросил Дюпон и все кто сидел за столом дружно рассмеялись.

— А разве вы не ощущаете дискомфорта? — спросил я. — Не чувствуете дуновение сквозняка на шее, словно прикосновение духа? Ставлю все что у меня есть на то, что не найдется в этом заведении хотя бы парочки невинных чистых душ, у которых не было бы спрятано за пазухом кучки дурно пахнущих мыслей.

Из кабака Лафонтена я выбрался в одиннадцатом часу. На улице уже стемнело. Стоял холод. Звезды тревожно мерцали на небосводе, едва пробиваясь сквозь темно-серые заслоны туч.

За мной из заведения старого француза вразвалочку и в нетрезвом виде выбрался дерзкий юноша в кожаных одеждах, по видимому представитель «бунтарской» знати, какими они себя обычно мнят. Давно потерявший зрение от ощущения превосходства, самодовольный и напыщенный — в общем-то, как и подобает такому человеку.

Он подошел к одной девушке и сказал, что хотел бы с ней выпить. Она, представляя в данный момент его состояние, вежливо отказалась, но он был настойчив и взял ее за руку, желая сопроводить туда куда велели его шатающиеся ноги и едва живой, горящий разгулом, разум.

Она попробовала высвободиться, только он усилил хватку. Я подошел к ним.

— А ты кто? — огрызнулся он, отпуская девушку, чтобы заняться мной. Она быстро убежала.

— Я зеркало, — сказал я и вывернул его руку за спину. Рука смачно хрустнула. Он завизжал, как свинка, пытаясь вернуть управление над своим отчужденным телом. Но я крепко держал его и давил сильнее на запястье, выкручивая наизнанку кисть, что без сомнений доставляло ему несказанные страдания. Даже несмотря на то, что он был пьян. Его рот изрыгал из себя потоки зловонной рвоты. Тут я заметил, как что-то, сверкнув, капнуло с его лица на землю. То была слезинка.

— Прошу-у-у! Не надо!! — кричал он, захлебываясь тошнотой.

— Неужто в тебе говорит совесть? — усмехнулся я.

— Да! Да! О Господи, пожалуйста!!

— Что? Ты призываешь имя Бога? Ты думаешь, Он слышит таких как ты? — произнес я. — Нет, в тебе говорит не совесть. Это — боль. Лишь только боль, ибо ты, зверь — самый низший из всех существ. Даже свинья имеет больше привилегий к милости, чем ты.

В одном доме зажглось окошко, и за прямоугольным стеклом я увидел белый овал лица, который ореолом окружали солнечные кудри. Ему было лет восемь. Он сидел у подоконника со сложенными ручками, одетый в белоснежно-белую пижаму и выглядел как херувим на рождество. Смотрел на нас, омытых блевотиной, как мы боролись друг с другом непонятно за что. Выражение его лица оставалось для меня загадкой.

Парень продолжал надрывно кричать на всю улицу, пока не потерял сознания. Мне пришлось оттащить его в темный переулок. Там он и пришел в себя.

— Как тебя звали? — спросил я.

— Почему звали? — испугано встрепенулся он.

— Потому что скоро ты умрешь.

— Н-не надо, пожалуйста, — заикаясь, слезно взмолился он.

— Так как тебя звали?

— Д-далтон.

— Тише, Далтон, тише. Успокойся. Сейчас мы с тобой поиграем в игру «Попади в меня ножом».

— Что?!

— Уворачивайся! — дико закричал я и замахиваясь нацелил нож ему в грудь. Он в панике дернулся, и лезвие вонзилось в плечевой сустав. Далтон заорал. Кровь заструилась из горячей раны. Я выдернул нож и снова повторил.

— Уворачивайся!

У него не было никаких шансов выйти из этой игры победителем, ибо Далтон был пригвожден к земле. И я всаживал нож в разные участки его немощного тела. Он беспомощно извивался, пытался уворачиваться, но лезвие всегда находило свою цель и он, истекая кровью, корчился, извивался на асфальте, умоляя меня прекратить эту садистскую игру.

— Уворачивайся!

— Нет… пожалуйста… хватит…

— Уворачивайся!

— … пожалуйста…

— Уворачивайся!

— … прошу… нет…

— Уворачивайся!

Все его израненное, бурлящее и кровоточащее тело дрожало от боли и страха… и сожаления за то, кем он был для этого мира. Только сейчас он осознал это, но уже не мог ничего поделать. И горько рыдал, скулил, всхлипывал, сотрясал криками пустынный темный переулок, когда нож врезался в его плоть. Он каялся в своих грехах, пропуская через кожу очистительный благодатный поток, который делал его свободным, измученным, но легким, как пушинка.

Он перестал плакать и кричать. Лезвие избороздило глубокими рубцами, кровавыми желобами все его молодое привлекательное лицо так, что оно уже не походило на человеческое и вообще не поддавалось распознаванию. Я не останавливал себя, уста окаменели. И в ужасе увидел, словно был незримым свидетелем кровавой сцены, тень со стены сошла, и будто по чьей-то злой воле обратилось в моего причудливого близнеца. Он резал тело юноши еще яростнее, чем я. Вспорол ему брюхо, как пузатую тыкву, заправским ножом, и оно поманило близнеца соблазнительными кишками. Он быстро расстегнул ширинку, приспустил штаны и просунул в кровавую влажную дырку свой орган наслаждения. Пружины будто слетели с часового механизма времени, и оно невероятно стало убыстряться. Близнец, лишая девственности извергающую кровь яму, ускорялся, как волчок, вертелся и постанывал, и тело свое тоже протыкал ножом. Кровь водопадом била из него, как гидравлический насос. Наконец он кончил. И с тела слез. Отряхнулся.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — сказал он мне и мы покинули тот злосчастный переулок.

***

Мы переместились в отель под названием церковь. Здесь, как известно, живут боги. Каждый в зависимости от статуса и почета занимает свой достойный его номер.

Смотрите, святой отец собирается исповедать юного грешника. Этот щуплый мальчик бледен и выглядит таким напуганным, как будто его привели, чтобы расстреливать. Не бойся, милое дитя, никто тебя здесь не обидит.

— Слушаю тебя, сын мой, — тихо и спокойно говорит священник.

— Святой отец, я согрешил, — робко начинает мальчик, склонив голову и крепко сжав вспотевшие руки вместе; и все же его руки дрожат. Он начинает перечислять духовному отцу все прегрешения совершенные им за многие годы, речь его не сбивается, плавно течет как река по течению. Грехов, как оказалось, не столь много. Этот невинный отрок, видимо, намерен вести праведную жизнь. Но вот что-то заставляет его резко замолчать, затаить дыхание, словно боясь выдать сокровенную тайну.

— Ты хотел сказать что-то еще, Себастьян? — спрашивает его святой отец. За той перегородкой несколько секунд стоит неловкое молчание, после чего Себастьян, набирая в грудь воздуху, произносит:

— Святой отец… я гей.

Священник молчит и не торопится комментировать услышанное признание. Возможно, он впал в ступор и от изумления утратил не только дар речи, но и напрочь забыл о молитве. Мальчик берет ситуацию в свои руки и продолжает:

— Я хотел спросить у вас, что мне с этим делать. Я читал об этом в Библии и знаю, какой это ужасный грех.

— У тебя уже было с кем-нибудь это…

— Нет, еще никто об этом не знает. Я сам узнал об этом недавно, на дне рождении Кейси, когда наш одноклассник Родрик снял с себя футболку и я увидел его мускулистое загорелое тело. Тогда во мне проснулось чувство, святой отец, влекущее к нему… Мне стало страшно… Что мне делать? Я урод и буду вечность гореть за это в аду?

— Ты не должен бояться, сынок, — по доброму сказал священник. — Гореть в аду ты не будешь, ибо задумываешься над этими вопросами и хочешь поступить правильно. В твоей хрупкой душе есть свет. Обратись к Богу, молись каждый день в течении сорока дней и приходи ко мне спустя это время, тогда мы снова поговорим.

Так дал наставление отроку святой отец и с миром отпустил его домой. Юноша поступил как ему велел умудренный годами монах и молился в течении сорока дней, играл в игры с друзьями, ходил в школу и старался не смотреть на Родрика. Спустя исполненный срок он вернулся к святому отцу, вновь оказавшись запертым в темной клетке исповедальни, как запертый труп, обреченный в фамильном склепе.