À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк - Страница 25

Парень закричал, попытался проснуться, но не получилось, словно нечто удерживало его в сновидческом мире. Он чувствовал боль, он кричал, но не мог ничего сделать, а существо наслаждалось его бесконечными муками, продолжало терзать юное тельце, пока зрачки парня не закатились и он не перестал дышать.

Мириам проснулась первой. Она потянулась, разминая мышцы, когда Джеймс только приходил в себя после съеденной им пару часов назад травы.

— Нам пора идти, — сказала Мириам, — а то скоро стемнеет.

Джеймс посмотрел в глаза Мириам и в его зрачках проскользнули яркие отблески порочного золота. Сердце девушки больно завибрировало от того, что она увидела. Сначала ей показалось, что это оптическая иллюзия, вызванная игрой солнца — но солнце почти скрылось за стеной из высоких деревьев, и она была точно уверена в правоте своего зрения. Но как бы не силилась, девушка не могла разгадать эту невероятную чудовищную загадку случившуюся с ее другом.

— Джеймс?

Парень молча наблюдал за ней плотоядным взглядом, затем двинулся к ней навстречу.

— Мириам, о, моя милая дорогая малютка Мириам, как я тебя люблю.

— Джеймс… — голос девушки дрогнул, — что ты делаешь? Джеймс…

— Я не Джеймс, милая.

Мириам отступала назад, в отчаянии выставляя перед собой руки.

— Не подходи ко мне! Нет! Нет! Не трогай меня!

— Какая ты прекрасная. Мы будем вместе, родная, будем вместе.

Он обхватил ее и крепко сжал в своих могучих объятиях, словно хрупкий благоухающий цветок.

***

В саду психоделических растений я пою арию небесной птицы. Язык, и в частности слово, — это великая возможность, и вместе с тем великая проблема, как неспособность выразить мысль о том предмете, который никто и никогда не видел. Выразить то чувство, которое никто и никогда не испытывал. Как нечто фантастическое, что фактически приходится буквально выдумывать на ходу и опускаться в своих измышлениях до примитивного. Низвергать возвышенное, небесное до уровня земли, чтобы оно было хоть как-то понято ее смертными обитателями. Такова стоит задача перед искусством.

Меня остановил мужчина где-то в городе на каменной безлюдной площади в вечернее время суток. Уже и не знаю где нахожусь.

— Простите, вы же тот самый кто пел «Любовь бессмертна»?

— Нет, ты спутал меня с кем-то другим.

— Нет, правда, сэр, вы исполняли ту песню однажды, когда я был в баре «Полночная мышь». Сидел подавленный личным горем, размышляя о своем никчемном будущем: пистолет или столовый нож? Что надежнее? А может быть яд? На такой случай можно и разойтись, потратиться. К смерти всегда следует подходить ответственнее, чтобы ее не обидеть. — он грустно усмехнулся. — Подходить к ней как к даме высоких кровей, соблюдающей на первом свидании манеры приличия. Но мои размышления прервал голос до того проникновенный, что я не сдержался и заплакал. Я лил слезы, словно попал в прошлое, и мне снова стукнуло шесть лет: чувства обнажились и я был бессилен пред ними, не мог найти им укрытия. Это были исцеляющие слезы, а тот юный голос, вытягивающий их, как искусный врач, продолжал свою дивную песнь, вместе со своим ручным зверем. Перебирал кончиками пальцев по струнам послушной ему лиры. Это были вы.

— Возможно, когда-то было так, — сказал я после недолгой паузы. — Но сейчас я лишь разбитый сосуд, из которого нечего черпать. Из него бесконечно течет одна лишь желчь. — Я вздохнул, собираясь сказать последнее и уйти: — Мертвецы не поют песни.

— Ошибаетесь, сэр — ответил он с неожиданной твердостью в голосе. — Как еще по вашему им связаться на том свете со своей безвременно ушедшей любимой?

Странное чувство до селе не владевшее мной вдруг проявило себя. В груди что-то забилось, как будто в издевке вновь родилось на свет заново. Когда я повернулся к тому незнакомцу, чтобы рассмотреть его облик, его уже не было со мною рядом- он словно растворился в воздухе, как мираж. Или призрак.

***

В моей семье все были с крыльями и только я по неведомым причинам родился с рогами. Люди отшатывались от меня, как от урода из бродячего цирка, что гастролирует по миру, разжигая где бы то ни был смуту, ненависть и отвращение. Однако же те, кто все-таки рискнул завязать со мной разговор, еще надолго были пленены речами, которые притягивали их, как склизкие щупальца хромого осьминога и душили, душили, душили пока они заходились в судорогах и синели, испуская слюни и пену, как бы в возражении, болтая в воздухе языком…

Они спрашивают меня, почему я так часто обращаюсь к смерти? Она говорит со мной на моем языке. И потом: при жизни умереть несколько раз и возродиться все же лучше, чем умереть единожды, но навечно, так ничего и не осмыслив.

Я пляшу на костях смерти вместе с остальными декадентами, чьи черепа застывшие в ухмылках и ужасающих гримасах, изрыгают потоки гниющей правды и ветер подхватывая этот невыносимый гиблый запах тлена, несет его, распространяет по земле. Успеть бы закончить дела до рассвета.

Худое бледное существо стояло перед зеркалом с обнаженным торсом и играло на гитаре. По запястьям текла кровь, но пальцы отточено проводили по звонким струнам, словно лезвиям ножей. Песня смерти. Я исполнял мелодию осеннего вальса и в воспоминаниях вставал образ Ады — почти реальный. Ее шелковые волосы, добродушная улыбка и темные глаза, обведенные густыми тенями. Я рвал глотку от криков, высвобождая из души монстра, коим всегда являлся.

«Мертвец с гитарой» — ко мне намертво приклеелась эта кличка. Намертво — забавно.

Итак я отправился туда где духи устраивают свидания с живыми — на кладбище. Но ее не было среди духов. Один из них косо взглянул на меня, когда уста, дрожащие то ли от холода, то ли от страха, с безрадостной надеждой изрекли из ледяного чрева запретное имя любимой.

Он сказал мне:

— Ты желаешь смерти больше всего на свете и боишься ее. Безумец! Будь благоразумен! Обратись к своему сердцу!

Но сердце молчит и по-прежнему не желает мне отвечать. И я оправдывался так:

— Когда-то я объявил своему сердцу бойкот и не разговаривал с ним несколько лет. С тех пор я больше не слышал от него советов.

Тогда он сказал:

— Может быть теперь настало время прислушаться к его зову?

VVII «Песни орлеанского мертвеца — продолжение»

А я могильный червь и ем людскую суть

с)

Сочится смерть из моих жил и вянут от нее цветы на могиле дикой розы.

Смерть — здесь ее шепот слышится гораздо сильнее, чем где-либо еще. Как будто вырвался из привычного измерения, оказавшись где-то на периферии между этой реальностью и реальностью мертвых, чей зов слышится здесь и простыми обывателями списывается на затхлое дыхание ветра. Вернулся к истокам.

Куда подевался комфорт? В двести милях отсюда располагается город с обширной развлекательной программой — но, как по мне, здесь программа будет куда повеселее. В вихре удовольствий там люди, и их тысячи, пьющие и едящие, играющие в казино и занимающиеся сексом в бельевой комнате пока никто не видит — они реальны и полны жизни. Но что я вижу здесь? И что тянет меня сюда? В эту черную бездну отчаяния, гнили и беспросветной темноты, где из друзей есть только черви. И я червяк могильный, ем людскую суть — их души все мертвы, они живьем гниют. Их кладбищенский дождь польет — они бегут, как будто кожа, как прилепившаяся к ним сырая грязь, спадет, оставив жаться в неглиже.

И вот я здесь стою. Темная масса надгробий, поломанная, заросшая мхом в прозрачной синеве луны выглядела островком затонувших кораблей. Неприлично торчали из черной земли могильные плиты, покосившиеся и в трещинах, словно зубы похотливой старухи. Луна была не везде. Свет ее не касался тех участков где я проходил, будто она нарочно меня не замечала.

Слева простирался дремучий лес, к которому вела запущенная тропка, словно возникшая из старых сказок Братьев Гримм. Раздался хруст ветки и я резко обернулся на звук.

Рядом со свежевырытой могилой стоял невзрачного вида старик, держа лопату, наконечников воткнутую в кучу сырой земли. Кажется, он переводил дух после утомительной физической работы.