Трон Знания. Книга 2 (СИ) - Рауф Такаббир "Такаббир" - Страница 32

Шкрябнула задвижка, сизый полумрак коридора всосал дверную плиту. Хлыст не шевельнулся. В лазаретах никого насильно не кормят, излишне шумных и буйных санитары заталкивают в петлю, лекари приходят, чтобы констатировать смерть. Значит, его поведут на работу…

— Встать!

Хлыст упёрся руками в матрас, с трудом поднялся.

Возле койки грохнули о пол резиновые боты.

— Надевай!

Хлыст всунул ноги в ботинки, поджал пальцы.

— На выход!

Хлыст повернулся лицом к хозяину чугунного голоса и вытаращил единственный зрячий глаз. Под лампочкой стоял мощный человек, одетый в странный костюм с обтягивающим голову капюшоном. Рот и нос спрятаны под маской (такие же маски носят надзиратели в каменоломнях). На глазах большие очки с прилегающими к коже резиновыми ободками. Тюремщик, похожий на лупатую жабу, был покрыт слоем белого порошка, и только серёдка стёкол чистая, будто протёртая пальцем.

Пошатываясь, Хлыст вышел в узкий, еле освещённый коридор. С одного боку — каменная стена, с другого — двери, двери, двери… Кто-то кашляет до рвоты, кто-то дышит, словно в свисток дует.

— Пошёл! — И в спину тычок.

Скользя плечом по шершавой стене, Хлыст двинулся к завешанному белой тряпкой проёму в конце коридора. Чем ближе подходил, тем сильнее вжимался плечом в камень. Это не тряпка, это молочная пелена, сквозь которую еле пробивается свет.

Переступил порог — за спиной хлопнула дверь, — прищурился одним глазом, прижал ладонь к носу. В воздухе парила белая пыль с зелёным отливом. Сквозь неё просматривались какие-то сооружения, рельсы, вагонетки. Мелькали тени, в которых угадывались надзиратели и скрюченные братки. Дальше пелена темнела — нет, воздух оставался белым, но там было темно, и оттуда доносился гул, знобящий под ногами землю.

— Пошёл!

Хлыст брёл, прижимая ладонь к носу и разглядывая зеленовато-молочную кашицу под ботами. Его втолкнули в деревянную клетку, надзиратель опустил до пола решётку, клеть дёрнулась и поползла вверх.

Вцепившись в перекладины, Хлыст запрокинул голову. На лицо оседала водяная пыль, дышать стало легче. Вдруг воздух сделался прозрачным, свет — ярким. Хлыст зажмурил глаз. Клеть вновь дёрнулась и замерла.

Огромный котлован окружали устройства с баками, трубами и шлангами. В сторону дыры в земле из устройств вылетал пар — настолько искрошена была вода. Наверное, поэтому порошок из глубины не мог подняться на поверхность.

Вокруг котлована теснились знакомые постройки — вытянутые бараки из почерневших досок. Окошки-глазницы затянуты решётками. Приступки перед дверями сточены башмаками. Между бараками затесалась умывальня: низкое строение, крытое оцинкованными листами. Под плоской крышей зияли пустые узкие проёмы — вентиляция. Летом в умывальне жарко, зимой в бочках вода берётся льдом, и долгие зимние месяцы братва обдирает с себя грязь ногтями.

Возле умывальни на верёвке трепыхались сотни продолговатых тряпочек с завязками (маски для искупленцев). На краю площадки для утренних и вечерних перекличек возвышалось здание для надзирателей и начальства: каменное, добротное. На крыше фонари, направленные на искупительное поселение. Если ночью на фонарь глянешь — несколько дней ходишь слепой.

По периметру поселения в три ряда натянута проволока, на цепях бегают шакалы: худющие, голодные. Таким в зубы попадёшь — костей не останется. А вот и лазарет, от барака отличается крестом, намалёванным на двери красной краской.

Хлыст посмотрел на пугающий размером котлован. Он был не в лазарете! Он находился в отказном боксе! В них учат покорности непокорных. Если браток ума не набирается — «в отказ уходит»: ни еды, ни воды, ни помойного ведра. И сдыхает он в собственном дерьме с прилипшим к нёбу языком.

В спину тычок.

— Пошёл!

Хлыст оглянулся. Надзиратель снял маску и очки, стянул с головы капюшон. Молоденький, конопатый, вздёрнутый нос, а глаза, как у того самого шакала, что, натянув цепь, таращится, и слюна из пасти в два ручья.

В умывальне воняло плесенью. Один мужик, в исподних штанах, драил щёткой пол. Второй, голый, склоняясь над тазом, стирал маски. Оба, с выпирающими из тела рёбрами, повернули обритые головы на звук шагов. У полотёра на виске шишка с детский кулак; на шишке кожа прозрачная как стекло, а под ней белое мясо. Лицо прачки усыпано засохшими бородавками. Глянули мужики на Хлыста и вновь принялись за работу.

Откуда-то взялся брадобрей. Усадив Хлыста на скамью, побрил, постриг (не обрил налысо!). Стянул с Хлыста одежду, бросил ему на колени обмылок:

— Мойся, как перед смертью. — И исчез.

Хлыст набрал в таз воды из бочки. Долго елозил истрёпанной мочалкой по груди, изуродованной жгутами рубцов.

Полотёр отложил щётку, вытер о подштанники руки:

— Давай помогу. — Забрал у Хлыста мочалку и принялся выдраивать ему спину. — Болит?

— Уже нет, — ответил Хлыст, упираясь ладонями в склизкую стену.

— Где тебя так?

— Там меня уже нет.

— А с глазом что?

— Не знаю. — Пошатнувшись, Хлыст сел на скамью. — Где я?

Полотёр бросил мочало в таз:

— В искупилке.

— Это я понял. Что под землёй?

— Асбестовая фабрика, — сказал браток и вновь опустился на четвереньки; под железной щёткой застонали каменные плиты.

Прачка отжал маски, перекинул тряпицы через плечо:

— Асбест — это камень.

— Слышал, — буркнул Хлыст.

— А в нём волокно. Втыкается в кожу, в горло, в лёгкие, и растёт как репа в грядке.

Хлыст метнул недоверчивый взгляд.

— Не веришь? — Прачка приблизил морду к глазу Хлыста. — Смотри. Это не бородавки. Смотри, смотри. Внутри зелёные точки. Видишь? Думаешь, гной? Не, не гной! А у него, думаешь, шишка? Не-а… Асбест. А хочешь, я тебе задницу покажу. Растёт там что-то. Глянешь?

— Отвали!

— Отвалю. — Мужик почесал облезшие яйца. — А ты шибко не взлетай, братва быстро опустит.

Хлыст взял со скамьи арестантскую робу — чёрную, в оранжевую полоску.

— Э не! Эт моё! — крикнул полотёр.

Хлыст вышел из умывальни, подбоченился:

— Эй! Вертухай! Мне голышом помирать? Дай хоть штаны, не то черти от зависти сдохнут.

Надзиратель провёл его (в чём мать родила) в каменное здание, втолкнул в белую комнату, озарённую лучами солнца. За столом сидел могучий человек в сером костюме и что-то писал. Сбоку от него навытяжку стоял ещё один в форме начальника поселения: тёмно-зелёный китель с погонами и двумя рядами серебряных пуговиц.

Человек за столом отложил ручку, поднял глаза. У Хлыста сердце в коленки опустилось.

— Одевайся, — сказал Крикс и кивком указал на стул в углу кабинета.

Хлыст надел хрустящую рубаху, мягкие штаны, обул ботинки (настоящие, не арестантские), к зеркальцу на стене повернулся, посмотреть, что с глазом. Под закрытым веком впадина. Через щёку, от скулы до переносицы, воронкообразный шрам. Потрогал впадину пальцем — пусто, нет глаза.

Через полчаса Хлыст сидел позади Крикса в чёрной машине, поглаживал изувеченными подагрой руками кожу сиденья и неотрывно смотрел в мощный затылок. Не боится Крикс, ничего не боится: ни свитой рубахи на шее, ни кулака в висок. Знает, гнида, что Хлысту на всё уже плевать…

В сумерках машина покатила по окраине незнакомого селения, остановилась перед маленьким домом. К крылечку в три ступеньки велосипед привален, на перильцах платьица сохнут, над входом керосиновый фонарь светит, в открытом окошке занавеска колышется.

— Иди, — сказал Крикс. — На рассвете приеду.

Хлыст выбрался из машины, поднялся на крыльцо. Машина взревела и скрылась за поворотом.

В прихожей было темно. Хлыст на ощупь добрался до двери, вошёл в коридор. Полумрак вспарывали светлые полосы, вылетающие из двух комнат. Справа слышалось бренчание посуды и треск картошки на сковороде. Слева доносился тоненький голосок, напевающий колыбельную. Знакомая песня…

Заведя руку за спину, Хлыст открыл дверь. Уйти… уйти подальше… Попятился и грохнул каблуком ботинка в створку.