Современная советская фантастика (Сборник) - Вирен Георгий Валентинович - Страница 65

— Знаешь, мне и хорошо, и тревожно. Хорошо, потому что люблю тебя, а тревожно — не понимаю почему… Как будто что-то на нас надвигается… Я чувствую: вон с той стороны, из-за леса. Как будто там что-то собралось, скопилось и медленно-медленно ползет к нам через лес… Страшно.

— Не бойся, ведь я с тобой, — сказал он неуверенно.

— У тебя бывает так — когда и хорошо, и страшно?

Он не ответил.

Еще бы не знать ему этого! Он испугался, как точно высказала Мила то же, что чувствовал он, и поразился этому совпадению, и сразу же понял, что не совпадение тут, а родство, единство, а значит — соединение судеб. И это, именно это, а не взвесь тревоги и счастья всерьез испугало его. Ведь он снова, как в летные годы, не мог, не имел права соединять свой путь с душой другого человека. Он бросил свою судьбу против неведомых, угрюмых сил и сам, только сам должен был выиграть или проиграть. А проигравший мог быть смят, растоптан, безвозвратно изувечен и выброшен вон из мира, который останется тогда несправедливым, немилосердным.

И никого не должно быть рядом, никто не должен быть вместе с ним сокрушен смертельным ударом.

Но вот — не вышло. Не сумел. И теперь отвечает за Милу. Но нечем ему ответить, выбора нет. И остается идти тем же путем навстречу неизвестности и уповать на свои силы, на удачу, на благое предназначение, может быть, дарованное ему судьбой.

А Мила подсказала точно — именно там, куда уходит солнце, копилась и зрела угроза. Он не боялся, а только знал, что это близится схватка. Потому что одновременно, днями напролет работая над машиной, чувствовал приближение последней спайки, последнего туго закрученного винта. Техника и вправду не подводила. И по мере долгой работы росла его любовь к Машине, и все ясней и ясней, ощущал он, что Машина отвечает такой же любовью.

Он засыпал с предчувствием Сна. Но раз за разом предчувствие обманывало, и ночи были пустыми, черными, а пробуждения беспамятными. Сон пришел нежданно, когда Матвей, расслабленный и счастливый, заснул безо всяких предчувствий, уткнувшись в Милины пушистые волосы.

Вокруг был дождь — он шел из серого неба ровно, буднично, несильно, давно. Лес промок до мха, на полянах земля уже не вмещала воду, и она выступала чистыми лужицами. Но на Матюшу дождь не попадал, а штаны он высоко подвернул и с радостью ступал по мокрой теплой земле, по прозрачным холодящим лужицам. Он уходил все дальше в лес и ничего не слышал там, кроме дождя. Вдалеке от опушки увидел знакомую березу — старую, толстую, раскоряченную, почерневшую, в Матюшин рост покрытую мхом. Он знал ее не один год, а недавно услышал слова былины: «У той ли у березы, у покляпыя» — и сразу понял, что вот эта его береза и есть «покляпая». Он погладил ее мох, поглядел на соседние молодые березки и подумал, что они тоже когда-нибудь станут такие же покляпые. Он пожалел их всех и молча пообещал им потом, на обратном пути, придумать, как сделать так, чтобы они навсегда остались светлыми и стройными. За старой березой начинался лес совсем глухой и страшный, и Матюша пошел к нему. «Вернись, сынок», — сказала береза маминым голосом. Он обернулся, посмотрел на высокий просвет серого неба, увидел, как капли дождя исчезают, не достигая его лица. Потом он посмотрел на старую березу и покачал головой.

Он шел долго и слышал только дождь. И все чаще и чаще попадались на его пути кровавые бусинки брусники, но Матюша не трогал их, обходил стороной.

И вдруг дождь стих. Матюша видел, как падают тысячи одинаковых капель вокруг, сливаясь в чуть посверкивающие линии, видел, как вздрагивают листья и травы от дождя, но не слышал его. И в наступившей тишине раздались далекие, грузные шаги. Матюша замер в сладком испуге, счастливый и дрожащий. «Ваня, Ванечка!» — невольно вырвался зов. Но никто не откликнулся, не послышалось легкого волчьего бега, а тяжкие шаги Единорога близились.

И Матюша пошел навстречу. Раздвинул густые ветви — и вдруг увидел перед собой широкий ручей, по обоим бережкам плотно укрытый кустами и деревьями. Матюша помнил, что еще недавно никакого ручья здесь не было, а теперь вот — бежал. Прозрачный, быстрый, бесшумный. А шаги были совсем рядом — за ручьем, за плотной оградой зелени. И вдруг — стихли. Матюша понял, что вон там, где, свисая над ручьем, дикий малинник переплелся с высокой травой, стоит Единорог. Мальчик услышал его прерывистое гулкое дыхание.

И вдруг — Единорог завозился, зашумел, затопал и стал уходить! Шаги его удалялись, удалялись и скоро стихли совсем. Со слезами на глазах слушал их Матюша. А потом настала тишина, и мальчик повернул назад. И как только он сделал первый шаг от ручья, по лесу пронесся вздох и мощно, с шумом обрушился на Матюшу дождь. Словно ушел, растворился невидимый покров над ним.

Он вынырнул из дождя, вбежал в сухой чистый дом, и там его встретил грустный и ласковый взгляд матери.

— …Что с тобой, Матвей? Ну что с тобой?!

Он отмахивался от Милы, не отвечал. Ходил мрачный, страшный, перестал бриться и зарос бородой почти до глаз. Уходил в лес, курил там по пачке зараз, возвращался — и падал лицом на топчан. Лежал молча, не спал. Приходила Мила, гладила его, целовала в затылок.

— Не надо приходить, — процедил он через силу.

— Ну что с тобой, Матвей?! Что?! Я не могу так!

Он и хотел ответить, и знал, что надо ответить, но слова застревали в глотке, язык не ворочался. Все оказалось липой! Все! Все!

Сумасшедший фанатик ждал грома небесного, явления запредельных сил в облике какого-нибудь там черного ангела Азраила, смертельной схватки и, может быть, смерти в сиянии славы, а может — неслыханной победы и жизни, восстающей над прахом поверженного Зла! А вышел-то пшик! блеф! Фук вышел с маслом!

…Вскоре после Преображения тихо отошла тетя Груня. Незадолго отписала ему дом, он отнекивался, потом благодарил. Перед смертью слегла. Матвей и Мила ухаживали за ней, как за матерью, а она уж и говорить почти не могла, но улыбалась и тяжелой рукой крестила их обоих. А вечером, перед кончиной, поманила Матвея пригнуться и прошептала:

— Помирать-то легко. Хорошо. А вы любитесь.

Наутро умерла. И когда отпевали ее, голос Милы чисто взмывал под самый купол церкви, к ласковым ангелам, поселенным там богомазом. И память по тете Груне осталась светлая, легкая, помогавшая жить.

Матвей и жил, вдвое больше и быстрей, вминая в краткие дни все больше работы. Исхудал, лицо почернело, осунулось, а ходил веселый. Тревога ослабла, а ожидание удачи и счастья для всех вдруг разрослось, заполнило и его, и мир вокруг. Дело было не только в том, что Машина стояла почти готовая и совсем мелочишка оставалась до конца. Матвей неожиданно ощутил радость от слияния своей судьбы и судьбы Милы. Всю жизнь запрещал себе любить и еще недавно испугался за Милу, а тут вдруг понял, что сорок с лишним лет прожил дураком, не знавшим счастья родства душ. А теперь — узнал, оттого и жил вдвое больше, вдвое богаче.

И как-то так запросто, безо всяких знамений и вещих снов, пришел миг, которого ждал он семь лет новой своей жизни. Он протер Машину тряпочкой, будто телевизор от пыли — Машина действительно напоминала телевизор, — деловито сел в кресло перед ней и без торжественной паузы приладил к себе клеммы. Он давно решил, что первую пробу проведет на себе. Ловко, как будто не впервые, нажимая клавиши, набрал давно просчитанный код и затем уверенно и аккуратно надавил на большую красную, выточенную из пуговицы от старой тети Груниной кофты кнопку «Пуск». Машина заворчала, Матвей почувствовал тепло, идущее от клемм по телу. Он совсем не удивился, когда на посветлевшем экране увидел черты своего лица. Правда, он рассчитывал, что изображение будет четче, но и так нормально.

Машина имела одно ограничение — чисто техническое, которое потом несложно будет исправить: у нее был точечный диапазон — она заглядывала на 17 с половиной лет вперед, ни больше ни меньше. Матвей вычислил, что ему будет тогда 58 лет, а на дворе — апрель. Он верил, что доживет. И без страха смотрел на экран, где должно было появиться его пятидесятивосьмилетнее лицо.