Белая Бестия (СИ) - Положенцев Владимир - Страница 43

На коленях Анны лежала газета «Nice-Matin», где под заголовком «Очередное преступление красных комиссаров во Франции» было написано о «варварском» покушении на неё возле часовни Гаруп. Рядом с текстом была размещена фотография Белоглазовой. Её сделал корреспондент газеты, который взял у неё короткое интервью в тот же вечер, когда ее привезли в клинику. Анну удивило то, что в заметке довольно подробно изложена ее «героическая военная биография», даже упоминалось её прозвище — Белая бестия. Об этом она не рассказывала журналисту. Откуда же эти сведения у газетчиков?

Впрочем, быстро сообразила — Луневский и Ко постарались. Главный редактор газеты наверняка получил за размещение этой заметки с ее фото неплохой гонорар от РСОР. Союз же и дал подробную информацию о ней, Белой бестии.

Откинув на пол газету, Анна закрыла глаза. День клонился к закату. Уже прошло трое суток, с тех пор как поручик Луневский продырявил ей предплечье, а так никто и не пришел её «добивать».

В палату зашла русская сестра милосердия Катя Варнакова. Это была никогда не унывающая, курносая девушка, с лицом полным конопушек из кауфмановской общины. Сестры этой медицинской общины генерал-адъютанта Михаила Кауфмана, Российского Красного Креста во время войны считались лучшими и спасли немало жизней. Катя принесла апельсинов, еще одну газету и несколько телеграмм. Депеши были от офицеров и гражданских, причем не только русских. В них они выражали поддержку Анне Белоглазовой — истинной патриотке России, желали ей скорейшего выздоровления. Две телеграммы Варнакова подала отдельно. К великому удивлению Анны одна была от Антона Ивановича Деникина, другая — просто невероятно — от Нестора Ивановича Махно. Бывший командующий РПАУ коротко писал: «Вспоминаю с уважением. Выражаю революционную солидарность. Надеюсь на скорую встречу». Деникин же прислал довольно большую, пространную депешу, похожую на письмо. В ней, конечно, «пожелал наибыстрейшего излечения» и выразил уверенность «в окончательной, рано или поздно, победе добра над злом».

Значит, сведения о «покушении» на нее дошли до Парижа и Будапешта, поняла Белоглазова. То есть план организаторов этого спектакля не так уж плох. Он работает. Пока работает. Получила всемирную, можно сказать, известность. Но уж больно неосмотрительно со стороны режиссеров подставлять ее под красных убийц. Она что, скажет им — подождите, не стреляйте, мне поговорить с вами, товарищи, надобно. Ну да, так они и согласятся ее слушать. Что-то здесь не так.

— Вас все поддерживают, — приобняла Анну сестра милосердия, — так вас все любят. Как же это хорошо, когда тебя любят.

Варнакова мечтательно закатила глаза, и Анне стало ясно, что она имеет в виду любовь не общечеловеческую, а сердечную, которой я ей, явно, не хватает.

— Да, да, — подтвердила она. — Любовь — главное в жизни.

— Вами интересовался очень симпатичный мужчина. Сейчас.

Катя выбежала в коридор и вернулась с охапкой цветов.

— Это он вам принес. Такой элегантный, высокий.

— Белобрысый, с небольшим шрамом под правым глазом?

— Ага, но он его не портит. Наоборот. В лице столько благородства. Наверняка обращается с женщинами очень деликатно.

— Деликатней некуда, — ухмыльнулась Белоглазова.

— Просил передать, что торопится на поезд, а потому не может вас навестить лично. Приносит по этому поводу глубочайшие извинения.

— Скатертью дорога, — прошептала Анна.

— Что?

— Деликатный, говорю, очень. Катюша, принеси, пожалуйста, скальпель, кожуру с апельсинов срезать. Ногти не хочу ломать.

Медсестра задержала на Анне взгляд дольше обычного, но скальпель принесла. Когда она ушла, Белоглазова надрезала им свежий, еще с зелеными подпалинами апельсин из Мантоны. По палате распространился изумительный аромат цитруса, который Белоглазова обожала. Припала к апельсину носом, втянула его эфирный запах всей грудью. Словно наркоманка, вдохнувшая кокаина, отпала в эйфории на подушку. Чистить цитрус, однако, она так и не стала. Вытерла салфеткой острое лезвие, спрятала его под матрас.

В газете, что принесла Варнакова, было напечатано обращение Комитета русских эмигрантов во Франции с призывом «сплотить ряды и дать решительный отпор проискам агентов красной Москвы». Каким образом «дать решительный отпор», в газете не уточнялось. Но в ней говорилось, что «покушение на героя Белого движения, пламенного борца за освобождение России, нашу Жанну Дарк — Анну Владимировну Белоглазову — вызов не только русскому сообществу, вынуждено покинувшему Родину, но и всему цивилизованному миру».

Надо же, Жанну Дарк из меня сделали, — не без удовольствия думала Анна. — Еще вчера до меня не было никому дела, а теперь возвели в ранг чуть ли ни святой. Забавно. Впрочем, люди по природе своей любят создавать себе кумиров и им поклоняться. Древние инстинкты. И, тем не менее, приятно, что ты такой значимый, аж для всего «цивилизованного мира».

Вечером Белоглазову навестил сам генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич. Он был в военном мундире с орденами Святой Анны, Святого Владимира, Святого Георгия и Белого орла. Генерал вытер платком свою сияющую лысину, расправил желтым пальцем пышные усы.

— Позвольте выразить вам, Анна Владимировна, свое восхищение.

Конечно, Белоглазова в душе поморщилась — сам наверняка придумал пьесу с ее ранением, старый черт, а теперь «восхищается». Показной визит вежливости. Ладно, принято.

— Спасибо, Николай Николаевич, — скромно ответила она. — Я всегда буду служить России.

На последних словах она игриво подмигнула генералу. Тот заморгал глазами, глубоко, надрывисто вздохнул. Вытер лысину платком.

— Я знаю, вам выразили… хм, поддержку великие князья и великоуважаемый Антон Иванович Деникин.

Князья? — мысленно удивилась Анна. Никакие великие князья пока «не соизволили» отметиться своими сочувствиями. Впрочем, не исключено, что всё еще впереди. Раз действие началось, его не остановишь. Да, на такую вкусную наживку, как теперь она, грех не клюнуть большевикам.

Белоглазову почему-то раззадорили слова Юденича о князьях.

— И даже Нестор Иванович Махно прислал мне телеграмму.

Она протянула генералу желтый лист, с приклеенными на нем телеграфными лентами.

Николай Николаевич взял депешу, надел монокль, но читать почему-то не стал, положил лист на тумбочку. Закашлялся. Он явно не знал, как на это реагировать. Замешкался. Его вечно печальные глаза стали еще более грустными, а мешки под ними еще более выраженными. Казалось, он сейчас заплачет.

— Позвольте выразить вам…, - начал генерал, но фразы не закончил.

Положил на тумбочку белый сверток, перевязанный желтой лентой и, поклонившись, вышел тяжелой, переваливающейся походкой.

Нет ничего печальнее состарившегося боевого генерала, подумала Анна. — Неужто, в самом деле, это он всё придумал?

В свертке были пахлава, цукаты и шоколадные конфеты. Она жевала их, задумавшись, до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота.

Анна думала о Несторе Махно, о том, как он ловко, тогда, осенью 1919 года, провел ее, подставив вместо себя нескольких актеров. Она до сих пор не знает, с кем общалась пред самым расставанием с ним, когда сохранила ему жизнь, — с самим батькой или с очередным комедиантом.

Вообще, ей было ужасно больно и стыдно вспоминать о той проваленной ею и ротмистром Бекасовым спецоперации по нейтрализации командующего Революционно-повстанческой армии Украины, готовившего прорыв из окружения. Восстания, как говорили в Ставке. Батька вырвался из клещей Слащёва и спутал все карты Белой армии. Во многом благодаря ему, русские люди разбросаны по всему свету. И теперь телеграмма Махно, как щелчок по носу. Мол, помнишь, как я гениально провел тебя, героиня? Не хочешь ли повидаться? Очень хочу, Нестор Иванович, горю желанием взглянуть в твои хитрые, водянистые глаза. И обязательно это сделаю, приглашение принято.

Задремала Анна только около полуночи, после ароматного китайского чая, который великолепно заваривала Катя Варнакова. Белоглазовой снился Нестор Иванович в каком-то странном зверином обличии. Похож он был то ли на крысу, то ли на енота, не поймешь. Скалил свои острые зубки и что-то говорил ужасно оскорбительное. Рядом вдруг появился ротмистр Бекасов. «Что ты здесь делаешь, Петя? — спросила его Анна, — я же велела тебе срочно передать в штаб донесение о том, что махновцы готовят прорыв на севере, возле Умани». «Нет, Анна, — возразил Бекасов, — ты велела передать, что наступление начнется на юге». «Да нет же, Петя! На севере! Иначе случится трагедия». «Она в любом случае произойдет». «Почему?» «Потому что ты не выполнила задание полковника Васнецова, не уничтожила Махно. Более, того, отпустила батьку». «Не убила, потому что это был не Махно, а актер». «Ты не знала, что это актер. Ты отпустила настоящего Махно. Но я сделаю то, что не сделала ты. Застрелю его сейчас». Ротмистр вынул «наган», поднес его к виску Нестора Ивановича. Тот же только дико рассмеялся: «Меня нельзя убить, я бессмертный, как идея анархизма-коммунизма. Я вечен». «Сдохнешь, как собака», — пообещал Бекасов. «Нет, Петя, он не умрет, — возразила Анна. — Он спокойно будет жить в Париже и шить тапочки». Бекасов перевел револьвер на Белоглазову, взвел курок: «Ну, тогда умрешь ты». Еще секунда и прогремит выстрел. И все погаснет навсегда. Врут попы, ничего там за пределами бытия нет, не может быть. Потому что смысл только в жизни. Мертвое никому не нужно.