Искупление (СИ) - "LoudSilence" - Страница 16

Эта женщина напоминает мне ее всем, чем только возможно. На грани реальности и сна, окутывающих мое больное сознание, Джонси почему-то обладает тем же темным свечением, что и та самая, изуродовавшая мою руку, а за ней и жизнь.

Сейчас, стоя здесь, где не знаю сама, я так хочу вернуться — убедиться в одной большой лжи и открыть череду старых колючих тайн.

И ведь не могу. Этот — теперь уже — факт был проверен в ту же секунду, когда я отважилась убить себя, идя наперекор всему, построенному годами: ценностям, убеждениям и вере.

До чего же ничтожна. Зверь, загнавший себя в клетку.

В темных тонах этого пространства находится еще большая тьма: она играет нашими жизнями так, будто имеет на это истинное право.

В этом же мраке безумия — у самой палаты с небольшим окошком — танцуют солнечные зайчики и пахнет медовой настойкой.

Я обхожу своих друзей с другой стороны, все еще стараясь держать ситуацию под контролем. Сейчас мой максимум — это не забыться и прийти к осознанию своей правоты.

Обманщица, каких свет не видывал. Я осеклась. В чем же я действительно права?

Раны на запястьях будто бы пронзают тонкие иголки — до этих пор я не обращала внимания (точнее, лишь старалась) на остановленное кровоизлияние и тошнотворные сухие порезы, обращенные нараспашку к этому черствому миру, что довел Гермиону Грейнджер до самоистребления.

Да, как животное, смысл жизни которого перестал играть какую-то роль.

А в чем твой смысл жизни, Гермиона?

Позволь еще спросить, в чем смысл твоей смерти?

Я выкидываю из головы тысячи вопросов, пытаясь заправить прядку огненных волос Джинни за ее милое ушко. На ее раскрасневшихся щеках веснушки мелкими планетами взрываются в пределах даже чужих атмосфер, отчего лицо выглядит немного смуглее. Тем не менее, природной бледности ей не занимать. Да и сейчас, к слову, не находись она в настоящей истерике, была бы бледнее всех мертвых.

В том числе, меня.

Жизнь все не научилась смешно шутить, и я переняла ее опыт лучше остальных.

У Джин на школьной рубашке — мокрые потеки. Я во всех красках представляю, как она сбежала с ЗОТИ, съедаемая…

Что бы чувствовала ты, поменяйся вы местами?

О, я была бы зла. На то, что подруга научилась скрывать внутренние переживания, на то, что она не смогла устоять, на то, что она покусилась на жизнь, многим небезразличную.

Пока моя рыжеволосая подруга пытается дышать сквозь адские всхлипы, я утираю собственные слезы дрожащими ладонями.

Сейчас я злюсь на себя.

И понимаю, что беспомощность наступила не в момент смерти родителей и моего обвинения, впрочем, доказанного плохо. Беспомощность пришла сейчас, когда я даже не могу дотронуться до близкого человека, чтобы хоть немного его успокоить.

Ты принесла ей так много страданий, Грейнджер. Играешь на чужих чувствах, лишь бы не чувствовать ничего самой? И какого тебе, милая, жить с этой пустотой внутри и снаружи?

Из груди рвется тяжелый рваный вскрик, сменяемый порцией прерывистых вдохов.

В ушах пищит, одолевает слабость, и все тело будто бы в агонии, какой бы безумный холод меня не окружал. А в затемненном коридоре действительно холодно, но ощущаю я это урывками, будто бы волны то мерзлого залива, то термального источника окатывают с переменной стабильностью.

У меня никогда не было проблем со зрением, но сейчас люди, толпящиеся в коридоре, кажутся мне лишь нечеткими пятнами, которые сольются с темным небытием в любую секунду. Я хватаюсь за воздух — больше не за что. Я хочу прикоснуться хоть к чему-то материальному, но ничего не чувствую.

Я ошиблась. В очередной раз. Я дала слабину там, где должна была бороться до последней капли крови. И что вышло из этого? Лично вспорола себе брюхо, поднося истерзанную тушу обреченности к ногам своих обличителей.

В этом месте — если не мире — думается легче. Будто силы вернулись, рассосался туман ошибочного знания и безупречно зафиксированной на протяжении многих недель апатии моего духа.

Я закрываю уши от того, что исходящий отовсюду писк въедается в самое нутро, подталкивая бежать вперед. Я задыхаюсь снова и снова, а верные — теперь уже точно — мысли роем диких шершней кружатся в голове, убивая зачатки психологического оцепенения.

— Мне срочно нужно все обдумать, — кажется сейчас. Смогу ли я попрощаться с жизнью смертью не-бравых, или же получу еще один крошечный шанс все исправить — не знаю.

Будущее — удел уже не мой.

Я бы исправила все прошлое и никогда бы больше не совалась в этот котел с собственными костями.

Джинни плачет уже месяц. Гарри ее успокаивает, не зная, как лучше помочь всем, за чьи жизни он чувствовал и будет чувствовать ответственность. Вся семья Уизли, я слышала точно, неделями не устраивает праздников и мирных семейных ужинов. Малфой все этой время не получает нагоняй от меня за то, что вновь скулит по отцовским ошибкам. Голос Полумны однажды звучал в моей палате непривычно тихо. Да и половина оставшегося в живых и приступившего к учебе Хогвартса вряд ли не донимает вопросами тех, кто имеет ко мне то или иное отношение.

И виной всему Гермиона — звучит уже как-то по-гадски — Грейнджер.

— Не можешь оставить их всех даже после претензии на смерть, дорогая. Сначала строго исполняемые обязанности старосты, а после — потеки венозной крови в личной ванной комнате. Что будет дальше? — ее голос донимает меня который час, и прямо сейчас в своем стабильно-небредовом упадке сил я однозначна в рассуждениях: виновата не я, а Беллатриса.

Во всем.

Я лишь чувствую это нутром, всей душой верю в то, что она причастна к событиям дня, который болезненно закончился на 3:45, но не могу понять одного: как ей удалось обмануть всех. И меня в том числе.

Силуэты, к которым мой бесконечный путь так и не привел, окончательно сливаются в томной пульсации заглушенного звука, сковывающего мое тело — или то, что от него осталось, — до этого момента. Я падаю в бездну.

С верой в то, что мама и папа действительно так хотели. С надеждой на то, что я захочу того же после пробуждения.

И пока частицы моей адекватности едины в своем стремлении жить, я хочу навсегда запечатлеть в своей больной памяти тот момент, когда я осознанно теряю Гермиону Грейнжер, чтобы возродить ее из пепла в лучшем сценарии.

— Как жаль, что твой замечательный сценарий догорает в очаге моей ненависти к тем, кого ты так любишь.

К тебе, дорогая дочурка.

И это взаимно, Лестрейндж.

О, как бы я хотела вспомнить все, открыв глаза следующим солнечным утром. Однако я все еще не потеряла частички светлого ума: вряд ли утро будет достаточно солнечным для того бесконечного чувства собственного отвращения, которое поглотит Грейнджер. С долей небольшой вероятности — вряд ли утро вообще настанет в моей смерти.

***

Коридоры усопших — как после войны их было принято называть — стали частым местом для посещения того больничного крыла, где на протяжении многих недель Гермиона Грейнджер вставала на ноги. Новая ее трансгрессия в Мунго закончилась — в очередной раз — весьма благополучно: девушку вернули к жизни, обеспечив еще одним диагностическим клеймом. Теперь каждый интересующийся судьбой юной героини войны едва ли не произнес: «Сумасшедшая Грейнджер», — поймав, к слову, ернический взгляд собеседника.

— Мы не можем поместить ее в изолятор в силу многих причин. Сегодня она находится без сознания уже третий день — и это отнюдь не впервые. Ее состояние вкупе со статусом не позволяют нам действовать согласно старым законам. Важное дополнение, — инспектор Хаджи почесывает правую щеку левой рукой, нетерпеливо шагая по Министерскому кабинету, — мы не можем доказать ее виновность. Возможно, нам стоит обратиться к помощи Омута памяти, но…

Маркус Хаджи замолкает, остановившись посреди комнаты, и с немым вопросом на губах обращается к совету. Кингсли Бруствер, сидевший до этого в молчаливом беспокойстве, наконец подает голос:

— Продолжайте, Маркус.