Дом последней надежды - Демина Карина - Страница 28

Ее тоже не покидает предчувствие.

И кажется, я уже готова поверить, что не вернусь…

Нет уж.

Я не позволю разрушить свою жизнь.

Я…

…сжимаю в руках полую рукоять бамбукового зонтика.

Мацухито молчит, но хотя бы не плачет.

А девочка-служанка, севшая в ногах, продолжает щебетать. Кажется, очередные слухи…

…о том, что на пристанях видели Белую деву, которая искала себе нового жениха, и все моряки теперь носят на груди железный гвоздь…

…а у наших соседей, тех, чей дом стоит первым по улице, молоко киснет. И это значит, что где-то поблизости завелась нечисть. Может, даже кицуне. Соседка молода и хороша собой… и как знать, не скрываются ли в складках кимоно девять лисьих хвостов…

…смотрю.

Мелькает справа стена, отделяющая Веселый квартал от города…

В груди ноет…

Ладно я, но если наш дом закроют, то куда им идти? Шину… и Кэед, и Юкико, и…

Я не привыкла отвечать за других, но…

Тьма их задери…

— Госпожа, — служанка трогает меня, и я вздрагиваю, — вы не о том думаете, госпожа…

Белые клыки ее поблескивают. А я… я смотрю на свои ладони, на которых распустились рыжие огненные цветы.

Только этого не хватало…

Девочка смеется и, наклонившись, дует… а пламя рассыпается белыми искрами, и это даже красиво. Но подозреваю, по местным меркам, совершенно неприлично.

Нехорошо.

Велик дом Наместника.

На горе стоит.

На семи столпах, один из которых из золотых монет сложен, а другой — из серебряных. Из меди и камня белого. Из звонкой бронзы да лунного металла, прикасаться к которому может лишь тот, кто богами благословен.

А последний, седьмой, — из железного дерева, что растет на горе Юрико.

Ветви его первое из небес держат, а корни в глубину уходят, крепят всю землю. И каждый знает, что лишь словом Императора дозволено брать ветви с дерева того, а ослушника, объявись такой в священной роще, забьют до смерти бамбуковыми палками.

Семь колоколов-дотаку поют во славу господина.

И каждый — своим голосом.

Семь ворот стоят на пути… семь дверей ведут в дом, где каждый свободный человек может просить о справедливости…

Семь Великих судей денно и нощно стоят на страже закона, каждый связан клятвой, что самому Наместнику приносится. А он подвластен лишь Императору, милостью которого был награжден землями этими и правом носить алый опал на шапке.

Поговаривают, что наряжается Наместник лишь в желтое платье, дабы каждый видел, кто пред ним. И одежда его сияет, будто полуденное солнце, но и это сияние не столь ярко, как свет собственного лица его…

И что носит он дюжину перстней с каменьями разноцветными на правой руке, а еще две дюжины — на левой.

Что ликом он приятен.

Разумом мудр.

И вообще столь великолепен, что лишь редкие люди удостоены могут быть высокой чести оное великолепие лицезреть…

Душа Иоко тряслась заячьим хвостом. И в то же время жило в ней какое-то полудетское ожидание чуда, будто вот сейчас откроется дверь — солидная такая дверь, к которой нас вывела узкая дорожка, — и за нею окажется некто, способный взмахом руки разрешить все проблемы.

Не окажется.

Сами справимся.

Мацухито притихла. Да и служанка моя примолкла. Она вовсе собиралась остаться на улице, в гомонящей толпе, что ждала у ворот, но я подала знак, и девочка не решилась возражать.

А дом… да, по местным меркам, пожалуй, его можно было назвать и огромным, и великолепным. Не знаю, что там насчет столбов — как по мне, серебро с золотом — не тот металл, который годится для строительства, — но стены были возведены из камня.

Четыре этажа.

Узкие окна, затянутые полупрозрачной рисовой бумагой.

Изогнутая крыша. Дюжина каменных драконьих голов, которые смотрелись вполне себе гармонично.

Ворота.

Дорожки.

У первых, как я уже упоминала, собралась небольшая толпа.

Здесь принимали просителей. И чиновник, устроившийся прямо во дворе, выслушивал каждого, решая, дать ли прошению ход. Здесь же за малую деньгу можно было воспользоваться услугами писаря, если проситель был неграмотен, или же приобрести чистый свиток, а заодно уж тушь и кисть.

Люди ругались.

Переглядывались.

И тайком пересчитывали деньги, ибо ни для кого не было секретом, что суд Наместников — дело дорогое, а любая просьба скорее достигнет ушей, если присовокупить к ней монетку-другую…

…на прокорм.

Так здесь это называли. И судя по тому, сколь тучны были чиновники, кормили их изрядно.

На второй дорожке ждали тех, кому было назначено разбирательство.

Мы шли по третьей.

Плохо это?

Хорошо?

Дорожка как дорожка… песочком посыпана. Слева кусты. Справа тоже. Листья пламенеют, и среди них желтыми мазками виднеются запоздавшие цветы.

Красиво, пожалуй.

И ворота хороши. Высокие, резные. Пластинами металлическими украшены, и чеканка — залюбуешься… колокол вот загудел…

А за нами никого.

Дом.

Ступенька.

Охрана, что разумно… запах дыма и рисовых пирожков. Шелест шелка. И тихий перестук деревянных сандалий. Интересно, здесь зимние сапоги реально купить или это совсем экзотика?

Узкий коридор.

Полумрак, который кое-как разбивают каменные светильники.

Ощущение грядущей беды становится острым. Ледяная игла, что впивается в сердце…

Страшно.

Я не хочу бояться.

Я…

Иду, опираясь на плечо Мацухито. Женщине благородного сословия не пристало разгуливать в одиночестве, пусть даже по дому Наместника.

Звон.

У колокола медный тягучий голос, а стоит прикоснуться к теплому его боку — глаза мальчишки-провожатого округляются, — и на меня снисходит удивительнейшее спокойствие.

Все будет…

…как-нибудь. Если что, к тьерингам всех отправлю… не откажут.

Зал.

Белые стены.

Светлый пол.

Веер черным пятном, и вторым — ворон… нет, не ворон — человек, который восседал на белой циновке. Он устроился напротив окна, и я видела лишь, что одежды его темны, а на высокой шапке-колпаке поблескивает белый камень.

— Иоко, отрекшаяся от рода, — возвестил мальчишка громко, и колокол за моей спиной качнулся, словно подтверждая, что я — это я, — явилась по слову высочайшего судьи Хицуро…

А про судей в свитке не было ни слова.

Глаза привыкали и к полумраку зала, и к тусклому свету, пробивавшемуся сквозь рисовую бумагу. И фигура уже не казалась комком черноты. Я по-прежнему не могла разглядеть лица.

Иоко поклонилась.

И Мацухито.

А девочка и вовсе распласталась на полу.

— Подойди, — голос был спокоен и лишен эмоций. — Сядь на красную циновку, женщина. Ты знаешь, что такое красный?

— Да, господин.

Он не насмехается.

Он утратил саму способность смеяться, ибо чиновник старшей вежливости[19] — это не просто одежды цвета спекшейся крови, но и клятва, и не одна, и с каждой он отдает часть себя.

Иоко знала.

Откуда?

Память опять всколыхнулась, причиняя физическую боль. И улеглась.

А я разглядела лицо.

Старый?

Или нет?

Кожа бела, и значит, в роду отметились чужаки. Или дело не в крови, но в пудре? Нет, почему-то сама мысль, что судья пользуется пудрой, казалась мне до невозможности нелепой. Черты лица резкие.

Морщины глубокие.

Усы свисают длинными нитями.

Поблескивают красные стекла в очках, скрывая взгляд, дабы никто не мог прочесть судьбу свою. Судья сидел, поджав ноги, и складки темного платья его растекались по белой циновке. Поблескивала металлическая нить, и на шелке проступали тени родовых гербов.

Я разобрала Журавля и еще, кажется, Черепаху.

Подобное внимание ему пришлось не по нраву. Прежние ответчики, коих он на веку своем перевидал множество, боялись.

Виновны ли были, нет, но все равно боялись.