Американ Босс (СИ) - Салах Алайна - Страница 38

Я напяливаю маску невозмутимого спокойствия, которую так много раз примерял за последнюю неделю, что Ника меня динамила, и с иронией осведомляюсь:

— Ты поэтому меня избегала? Из-за него?

— Нет.

— Я говорил, что мы ничем друг другу не обязаны, но не подразумевал, что ты станешь мне врать, — как я не стараюсь, тон обвинителя все равно прорывается наружу, выдавая мою временно приглушенную боль.

— Я тебе не врала. Я просто… — Ника мотает головой и знакомо кусает губу, словно не решаясь что-то сказать. Снова врет?

— Не надо оправдываться, Ника. Я просто немного удивился, тому что твои слова разошлись с делом, потому что вроде как никогда и ничего от тебя не требовал. Мы ведь никогда не говорили о том, чтобы не встречаться с другими людьми, правильно? Так что все в порядке. Ты ничего не должна мне объяснять.

— Но я хочу объяснить! — рявкает Бэмби, вскидывая на меня потемневшие глазищи.

— Максим, мне долго здесь стоять? — вмешивается Индира.

Взгляд напротив вспыхивают яростью, вызывая во мне садистское желание причинить его владелице ту же боль, что и она причинила мне. Поэтому я лезу в карман и, достав ключи, сую их в руки Индире.

— Поднимайся пока. Я скоро приду.

Та что-то бормочет в ответ, но я ее не слышу, потому что ощущаю очередной приступ удушья при одном взгляде на Бэмби: от того, как дрожат ее губы и стремительно краснеют глаза.

«Успокой ее, Максим», — орет внутренний голос, — ты Бэмби до слез довел». Мое истекающее кровью эго к нему не прислушивается, потому что все еще ошарашено тем, что впервые в жизни получило сокрушающий удар под дых.

— Все по-честному, да? — выдавливаю из себя. — Мы ведь ничего друг другу не должны.

— Ты идиот, Максим, — тихо говорит Ника, и мне приходится до боли стиснуть челюсть, потому что по ее щекам начинают катиться слезы. — Никогда не прощу тебе этого, Куклачев гребанный.

Казалось бы, больнее быть уже не может, но именно в этот момент я ощущаю, что такое настоящая боль. Потому что вместе с ней приходит осознание, что в чем-то я очень сильно облажался, а исправить вряд ли смогу.

Провожаю съежившуюся фигуру Бэмби глазами до тех пор, пока она не садится в такси, и скрипящее корейское ведро не покидает мой двор.

— Максим… — долетает из-за спины голос Индиры. — Там консьерж меня не пускает.

Откупориваю бутылку и делаю первый глоток. Я настолько оглушен, что виски ощущаются как вода. Хотя, возможно, это из-за того, что я сгораю заживо.

— И правильно делает.

Легкие жжет, словно в них посыпали перемолотой крошкой стекла от той самой вазы, которую мы с Бэмби расколотили. Стоять больше не хочется, и я побитым мешком опускаюсь на асфальт.

«Ты придурок, Максим, — вновь заявляет о себе внутренний голос. — Думал, все было просто так? Ни хрена не было. С самого начала все было не просто так. Но ты такой тупой, что не хотел этого признавать».

Где же ты, блядь, раньше-то был такой умный?

— Ну мы трахаться-то пойдем? — осторожно уточняет Индира. Вид меня, заливающего в себя виски на асфальте, ее, очевидно, не отпугивает.

— Дождь начинается, — смотрю перед собой и, смахнув со щеки первые капли, лезу в карман за телефоном. — Вызову тебе такси.

— Никакого дождя нет, Максим. Не парься, короче. Сама доберусь.

Ника

— Так, ну почему ты опять в кровати жрешь это понятно, а волосатому для чего очки нарисовала? — вопрошает Леся, стоя посреди моей спальни.

— Достал на меня глазеть, — кошусь на бумажного Джареда, на носу которого красуются круглые черные очки популярной в этом сезоне формы. Даже в своем подавленном состоянии я не смогла отказать ему в следовании моде.

Скинув на пол пустые коробки с логотипом ВьетКафе, который в моем марафоне обжорства заменил опальный, по причине национальной принадлежности, МакДак, Леся плюхается на кровать рядом со мной и сдвигает к переносице татуированные брови:

— Я тебя жалеть не собираюсь, поняла?

— Вот и прекрасно, — вздыхаю я и камнем валюсь на примятые подушки. — Моей жалости к себе хватает с лихвой.

— Ты мне одно скажи: на хрена ты со своим ботаном встречаться-то поперлась?

— Потому что Глеб попросил о встрече. Хотел поговорить.

— Я перефразирую вопрос: а согласилась ты на фига?

— Потому что я к Глебу нормально отношусь и мне было тоскливо одной дома! — из без того зареванных глаз как по команде брызгают слезы и чтобы ими не захлебнуться, мне приходится снова подняться. — Потому что я постоянно думала про этого улыбчивого кошатника и хотела хотя бы немного отвлечься!

— Ээээ, тише, тише, Ники, — Леся успокаивающе похлопывает меня колену и понижает голос, очевидно, поняв, что бодрыми наездами меня не развеселить. А потому переходит к наездам мягким. — Я это к тому, чтобы ты на коника-то все не вешала. Он, конечно, поступил как знатное мудло, но и ты хороша. Наврала, что дома киснуть будешь, а сама мясо трескать с бывшим поперлась. И Глебася твой тоже хорош. Взял и веник с собой притащил, садовник хренов. Лучше б еб тебя в лепестках, когда была возможность.

При упоминании о мудле, цветах и ебле события прошлого вечера ненавистной картиной встают перед глазами, и, беззвучно всхлипывая, начинаю бормотать.

— Я ведь поехала за ним… Хотела поговорить. Сказала, что он не так все понял. А он жабе этой пережаренной ключи от своей квартиры на глазах моих отдал и сказал, чтобы она его ждала… На тех же простынях, которые я ему вот этими руками застелила, — трясу перед Лесиным носом ладонями, — ее трахал, понимаешь?

— Ой, да может и не трахал…

— Хватит его защищать! — рявкаю я, брызгая слюной и слезами. — Сама говорила, что он Куклачев.

— Ой, ты когда влюбленная, такая визгливая, — морщится Леся и трет запястьем свою щеку. Кажется, продукты моей истерики все же на ее попали. — Хочешь мое мнение узнать? Лучше скажи, что хочешь, потому что я все равно тебе его озвучу.

— Нет, не хочу, но ты говори.

— Максим твой придурок, потому что так долго отказывался признавать, у него к тебе есть чувства. А ты дура, потому что так тряслась за свой имидж гордой стервы, что не нашла в себе сил с ним поговорить и признаться, что игра в потрахушки тебя больше не устраивает. Любому, кто видел вас вместе было понятно, что вы пара. Кроме вас самих.

— Все это уже не имеет значения. Я может и дура, но он блядун и кошатник, а это в разы хуже. Максим меня унизил, и он мне изменил. Не знаю, на что я рассчитывала…Я просто думала, что он поймет… ну что… не знаю… придет ко мне сам… скажет, давай попробуем на расстоянии… а он…

Говорить больше не получается, потому что я снова срываюсь в истерику, выплакивая из себя выпитый литр бабл-чая и выдыхая пары жгучей боли, поселившейся в грудной клетке с той секунды, как я покинула двор Максима.

— Капец тебя трясет, Ники, — испуганно смотрит на меня Леся. — Блин, ты реально в него втрескалась. Ну хочешь, я ему тачку поцарапаю ключами? Я так Ромычу делала в Новокузнецке, когда он Люську гулящей шалавой обозвал. Хер ему на капоте нарисовала, ему потом машину красить пришлось.

— Не надо, ради Бога, Лесь, — шмыгаю носом, выдувая из него прозрачный пузырик. — Это же время вспять не повернет и не заставит его меня полюбить.

— А может, он уже в тебя влюбился. Ты же у меня классная такая: и красивая и веселая. Видишь, как его торкнуло не по-детски, от того что ты с этим фригидным ботаном сидела.

— Я не смогу его простить… — опускаю глаза на свои ладони, наблюдая как на них стекают слезы — знаешь, чего себе навоображала… что, может, он улетит и через какое-то время поймет, что не может без меня. И мы попытаемся строить отношения на расстоянии… я бы смогла, правда… с ним бы смогла, потому что еще ни с кем такого не испытывала. Когда смотришь на него, и в груди как будто цветок распускается, солнце светит и птички поют. И понимаешь, что до него всего было не то. Что Витя, Глеб, Саша…они все улыбались неправильно. И разговаривали неправильно и пахли тоже. А Максим, он как будто все делал идеально до мелочи: касался меня, шутил, целовал, смотрел. И я даже стала думать: а вдруг это судьба, хотя ты же знаешь, что я во всю эту хрень вообще не верила. Вдруг и, правда, мир устроен так, что на земле есть всего один-единственный человек, с которым ты можешь быть счастлив до конца жизни. И неважно, во сколько ты его встретил: в пятнадцать или в пятьдесят. Этого уже не изменить.