Тайна трех смертей (Избранные сочинения. Том I ) - Оссендовский Антоний - Страница 23

— Кровью человека? — удивился Карташев. — Впрочем… Да! Мне говорили, что уже несколько человек пострадали при этой работе.

— Был еще один пострадавший… ужасно! — заволновалась госпожа Флешер, нервно теребя пуговицы своего жакета. — Пострадавший больше всех и так несправедливо, так несправедливо!

Она замолчала, но потом схватила Карташева за руку и, прежде чем он успел сообразить, что она делает, госпожа Флешер поцеловала ее.

— К вам придет один несчастный, очень несчастный человек, — шепнула она. — Выслушайте его и пожалейте! Он заслужил этого…

Когда она замолчала, Карташев не знал, что ей сказать, и они долго стояли безмолвно и растерянно глядели друг на друга.

— Прощайте! — сказала она наконец и пошла вперед, пристально посмотрев ему в лицо.

— Я внимательно выслушаю того человека, о котором вы говорили мне! — произнес от ей вдогонку.

Дома студенты долго обсуждали таинственное происшествие, но не могли прийти к какому-нибудь решению. Сначала они очень беспокоились, ожидая разных осложнений, но потом начали находить смешные стороны во всей этой истории. Силин прозвал альфа-пигмент, получаемый Карташевым, «кровавой немецкой тайной» или «горячим поцелуем в 180° — по Цельсию».

Контский поздравил товарища с завязывающимся романом.

— Знаешь, Карташев, — говорил он, — что ты сделай? Оканчивай работу, продавай свой пигмент купцам, увози чувствительную Frau и натяни длинный-предлинный нос красному Флешеру. Вот будет потеха! Говорят, что немец обезьяну выдувал, ну, а такой веселой штуки и сотне немцев не придумать!

— Вам легко смеяться! — возражал Карташев. — А мне каково? Делаю трудную работу. Альфа-пигмент может в один прекрасный момент снести мне голову. За ним уже труп и калеки. Около него женщина с глубоким и искренним, насколько мне показалось, горем. Тут же Флешер со своими опасениями и волнением. Есть над чем подумать, черт подери! Такую задали загадку, что хоть куда! А главное, боюсь, что в результате этот Флешер, в отместку мне за несогласие молчать, станет нам мстить. Неужели же и здесь нам не удастся кончить университет и начать, наконец, самостоятельную жизнь?

— Пока ты возишься со своим пигментом, Флешер нас, конечно, не тронет, — доказывал Контский. — Ему надо получить эту работу. Ты окончишь ее не раньше апреля. Мы же отделаемся от него к концу февраля и будем ждать тебя в качестве уже свободных граждан.

Работа у студентов кипела. Они сдали последние экзамены и усердно занимались в лаборатории, заканчивая самостоятельные исследования, требуемые от докторов философии немецкими университетами.

Карташев весь ушел в лабораторные занятия. Его чуткость и наблюдательность, умение пользоваться подчас мелкими работами различных исследователей и основательные знания уже давно выдвинули его из ряда самых способных студентов.

Тоска по России, желание вернуться на родину, чувство отчужденности от местного студенчества и заметная враждебность товарищей-немцев сделали его замкнутым и не по-юношески серьезным и задумчивым. Все предсказывало ему блестящую карьеру ученого, и даже немецкие профессора, недолюбливающие своих русских учеников, предлагали Карташеву остаться ассистентом и работать дальше в ожидании кафедры. Карташев, однако, откладывал решительный ответ.

Бурное время, переживаемое Россией, водоворот событий, налетевших так внезапно и мощно, нарушили течение жизни университетов. Надежды на окончание курса у Карташева не было, не было и средств на безнадежное, как казалось тогда многим, ожидание успокоения глубоко взволнованного общественного моря. Выбиваться же на дорогу представлялось необходимым.

Карташев был сирота. У единственной родственницы его, какой-то дальней тещи или бабки, хранились оставшиеся после отца деньги, несколько сот рублей на черный день. Карташев долго думал и, наконец, решился. Он взял эти деньги, и, найдя среди своих товарищей двоих с небольшими средствами, образовал, как они называли, коммуну и все трое уехали в Германию. Живя скромно и очень бережливо, им удалось дотянуть до конца курса, и приближался уже день вручения им докторских дипломов.

У Карташева была тайная мечта. Удрученный тем, что ему пришлось искать знание на чужбине, он все-таки хотел войти в русскую науку. Без диплома, полученного в России, это было трудно, поэтому он решил, в качестве заграничного доктора философии, добиться степени магистра.

Вот почему Карташев не давал своего окончательного согласия на предложения немецких профессоров, ожидая, к тому же, очень многого от заканчиваемой им трудной и опасной работы.

Когда декан и даже ректор, ученый и суровый старик, просили дать ответ на лестное предложение университета, Карташев с улыбкой отвечал:

— Я затрудняюсь сказать: да или нет, так как даже не знаю, буду ли завтра жив! Ведь я работаю с крайне опасными веществами и не моту ни о чем другом, кроме моей работа, думать, чтобы не отвлекаться…

Потом у себя в пятом этаже, на Ring’e, они обыкновенно смеялись над глубокомысленными и растроганными лицами декана и ректора, ничего не смыслящих в химии, так как один читал метеорологию, а другой был знаменитым богословом, другом и вместе с тем ярым критиком Ренана[16].

Был уже конец февраля, и студенты заканчивали свои работы. Опасная часть работы Карташева осталась позади, и он уже не так напряженно следил за ходом своего исследования, предвидя уже счастливое его окончание.

23-го февраля, в ненастный день, когда вместе с холодным, пронизывающим до костей дождем падал снег, сразу таявший на асфальте улиц и собирающийся лужами на панелях, в лабораторию к Карташеву вбежали Контский и Силин. Они были очень веселы и бросились обнимать приятеля, крича:

— Все сдали, и работу факультет принял!

Грузный, огромный Силин, неуклюже подпрыгивая, плясал и пел:

— Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…

Двое оставшихся в лаборатории студентов-немцев с недоумением смотрели на развеселившегося молодого доктора, а старый лабораторный служитель в длинном синем халате улыбался и одобрительно тряс головой.

Весело болтая, товарищи засиделись у Карташева.

— Вот! — сказал Силин, — пошли бы теперь вместе и пивца бы хватили, как следует; был бы ты тоже доктор, а то втемяшился тебе этот пигмент, и жди теперь апреля.

— Ничего! — защищал Карташева Контский. — Зато Мишка выйдет из университета с докторским дипломом и с немецкой медалью. Хоть в Schutzmann’ы[17] сейчас!

Побеседовав и накурившись, Силин с Контским собрались уходить. В лаборатории никого уже не было, и только в отделении Карташева горел свет и, как всегда, шипело колеблющееся и рвущееся синим языком пламя газа.

Карташев провожал товарищей к выходу. На темной лестнице какая-то черная тень торопливо юркнула за одну из колонн.

— Вы видали? — спросил Карташев. — Может быть, мне показалось? Я видел, как что-то черное спряталось там!

— Видел и я, — почему-то шепотом ответил Силин. — Поглядеть надо!

Но не успели они подойти к колонне, как из-за нее вышел высокий человек. В темноте лица его не было видно, слышно было только его быстрое и шумное дыхание.

— Что вам надо? — спросил его по-немецки Контский. — Как вы сюда попали?

— Мне нужен студент, русский студент… Карташев…

Высокий человек с трудом произнес это слово и глухо закашлялся, хватаясь за грудь и хрипло переводя дыхание.

— Пойдемте в лабораторию, там переговорим! — предложил Карташев, догадавшись, кто был странный посетитель.

— Нет, нет! — заволновался тот и хотел бежать. — Там Флешер, я боюсь его! Он убьет меня! Теперь… убьет.

С трудом удалось его успокоить и убедить его, что профессор уже был и больше не придет.

Высокий человек недоверчиво, ступая на цыпочках и пугливо озираясь, вошел в лабораторию. Он закрыл глаза руками от света, поразившего его и, низко нагнув голову, долго сидел, неподвижный и высокий, бросая бесконечно-длинную, ломающуюся под потолком тень.