Будь со мной (СИ) - Зингер Татьяна - Страница 29

Запястья саднило. Олеся выкручивала онемевшие руки и так, и этак, но справиться с затянутым ремнем не могла. Привязанная к кровати, будто в дешевом сериале. Или в романе начала девяностых годов — Олеся зачитывалась такими в школе. Кровище, насилие и прикованные к батареям пленники. Олеся не должна была думать о сериалах и романах, но о другом думать не получалось. Мысли путались. Горела щека.

Ремень кожаный, дорогой, такой не протрешь. Алекс купил его два года назад и очень хвастался приобретением. Он любил кожу… Пальцы опухли и посинели. Олеся разодрала запястья до крови. Каждое движение рвало голое мясо.

Она брыкалась, молотила босыми ногами по матрасу. Билась в истерике, но впустую. Щелкнул дверной замок, и Алекс ушел. Квартира наполнилась тишиной. Олеся бы позвала Демьяна, но мешался плотно скрученный шарф. Она скулила как подбитая собака. Как дохнущая на обочине псина, которую переехал автомобиль: нет сил бороться, но умирать ой как не хочется. Только бы дотянуться до ремня, только бы спастись.

Одинокий солнечный луч скользнул из окна по комнате. Пробежался по бежевым шторам. Точно шкодливая кошка юркнул за платяной шкаф. И остановился в нескольких сантиметрах от Олеси. Точно насмехаясь над ней. Он волен идти куда ему вздумается.

На белоснежном мохнатом ковре из шкуры неведомого зверя алела лужица из капель. Она скапливалась в середине спальни и тонкой струйкой продвигалась к двери. Что с Демьяном? Он жив? От ранения в ногу сразу не умирают? Или умирают?.. Алекс потащил его с яростью прочь из спальни. Куда? Он избавился от тела?

Алекс воротился домой, когда окончательно стемнело, и в окно постучался свет уличного фонаря. Когда Олеся подвывала, потому как охрипла кричать сквозь повязку. Он копошился на кухне: звякнули тарелки, зажурчала вода. Включил телевизор на полную громкость. Монотонно бубнил диктор, и играла заставка вечерних новостей.

Алекс появился в комнате с пластиковым подносом, на котором дымились две плошки.

— Супчика? — заискивающе спросил её мучитель, будто они немножко поругались, и он вымаливал прощения.

Олеся так замотала головой, что замутило. Тошнота, липкая, обволакивающая, чуть сладковатая, подступила к горлу.

Алекс поставил поднос на прикроватный столик.

— Поешь, малышка.

А в мутно-серых глазах лед, растопить который неспособно ничто на свете. Алекс потянул за узел, и стягивающая рот повязка упала на грудь Олесе.

— Я не буду.

С этими словами она плюнула в Алекса.

Тот очень элегантно стер плевок с лица. Улыбнулся во весь рот.

— Обожаю твою ершистость, — Алекс потеребил Олесю за щеку; та хотела отстраниться, но лишь ударилась головой об изголовье. — А теперь слушай меня. — Он намотал её волосы себе на ладонь. — Твой хахаль в соседней комнате. Опа, как глазенки расшились. Прикинь, каков сюрприз? И пока он жив, хотя совсем плох. Я перевязал ему рану, чтобы он не скопытился раньше времени, но, как ты думаешь, надолго ли поможет самодельная перевязь? Я к чему вещаю. Или ты ведешь себя как подобает приличной девочке, или он истечет кровью, а я и пальцем не поведу. Я как раз обдумываю, вызывать ли ему врача.

— Чем докажешь? — одними губами спросила Олеся. Она находилась не в том положении, чтобы артачиться, но такова уж защитная реакция. Кто-то замыкается в себе, другие ругаются, а она парирует.

Она, как утопающий, хваталась за волны, надеясь, что те поднимут наверх. Но те кружились, таяли в руках и заталкивали глубже в пучину.

— Поверь. — Алекс взял серебряную ложку из набора, которым раньше никогда не пользовался, и, окунув в суп, поднес к лицу Олеси. Та плотно сжала губы. — Ешь.

Он ткнул обжигающей ложкой между губ и насильно влил гадкий суп-пюре из пакетика в горло. Глоток расплавленной лавой прошелся по горлу, застрял в груди и обжег желудок. Олеся закашлялась.

Алекс вливал в неё дрянной суп и любовно стирал салфеточкой то, что текло по уголкам губ. Она давилась, но глотала. Не могла не глотать — иначе бы неминуемо задохнулась.

Алекс шептал какие-то успокаивающие фразы и сюсюкался как с маленьким ребенком. Но взгляд, полный ненависти и злобы, выдавал его. Он рассказывал что-то про фамильное серебро, которое достал в честь Олеси, и как раскаивается перед ней, и как мечтает прожить с ней до старости. Залил остывший, слишком сладкий чай. А затем ушел "проведать нашего общего друга".

Олеся старалась не дышать. Только бы разобрать, есть ли кто-то в соседней комнате. Сколько живут с простреленной ногой? И живут ли?! Что за безумец оставит дома умирающего человека?..

Она боялась за Демьяна сильнее, чем за саму себя. Она была готова променять всю свою никчемную жизнь танцовщицы на его выздоровление. На чудо. Но чудес не бывает.

До полуночи она пребывала в незнании. Алекс не включил свет, зато задернул шторы, и в её мире поселилась слепота. Закрой веки — темно; открой — тоже.

Алекс пришел в комнате в пижамных штанах и рубашке, готовый ко сну.

— В туалет хочешь?

Олеся слабо кивнула. Ей было гадко и стыдно проситься по нужде…

Он за локоть провел её в ванную комнату, а на обратном пути мельком завел в комнату, где на голом полу лежал человек, истекающий кровью. Живой или мертвый, в бреду или сознании — она не знала. Олеся дернулась было к телу Демьяна, но Алекс остановил её.

— Цыц. Он — моя гарантия, что ты не сбежишь.

— Отпусти его, — просила Олеся. — Увези меня в другой город или страну. Запри в подвале, посади на цепь или вкалывай лекарства. Я стану твоей женой и никогда не попытаюсь убежать. Я рожу тебе детей! — в отчаянии вскрикнула она. — Я пойду на всё, но вызови врача. Он мне — никто. Отстань от него!

— Врешь. Был бы никто — ты бы не просила за него. Он не умрет… пока.

А дальше тянулась ночь, долгая, словно сама бесконечность. Олесе было не заснуть из-за стертых запястий и неудобной позы, а рядом как ни в чем не бывало посапывал Алекс. Он причмокивал во сне и иногда порывался обнять её. У Олеси кончились слезы, и сухие глаза жгло.

Утром она поела с половину ложки вязкой каши и выпила полстакана приторного чая. Она не любила ни того, ни другого. Но крепче всего она не любила Алекса.

Иногда "не люблю" означает — боюсь. Нет, конечно, нелюбовь к каше или сладкой воде — это не страх, но порою под безобидной фразой прячется нечто большее. Олеся не любила этого мужчину. Не любила так, что одно его имя причиняло физическую боль. Не любила настолько, насколько может один человек не любить другого.

Кто-то отворил дверь своим ключом, когда стрелка на висящих в спальне часах остановилась на половине десятого. Олеся думала, что её уши не выдержат напряжения: так она вслушивалась в речь. Один голос, монотонный, чуть занудный, принадлежал Алексу. Второй, точно хрустальный перезвон, — его сестре.

От Олеси их отделяла одна стена.

— Саша, какой кошмар! — фыркнула Алена. — Что за садизм, прикончи его. Он у тебя и так, и так скоро отойдет в мир иной. Ты лицо его видел? Избавься от него, ну, пока есть, от чего избавляться.

— Она останется со мной, пока жив он, — пробубнил Алекс.

— Ты издеваешься?! — судя по тону, Алена пребывала в бешенстве. — Ты сбрендил, братец. Возможно, пока он живой, от него есть толк, но от мертвого… — она сказала что-то очень тихо. — Ты знаешь, я ради тебя на всё пойду. Лягу под кого угодно и любого прикончу. Я спала с ним по твоей просьбе и не вякала. Но теперь ты переходишь всякие границы. Одумайся.

— Нет! Я не отдам его!

— Сашенька, — голос стал ласковым точно медовый, одурманивающим и пьянящим. — Эта женщина не останется с тобой по доброй воле, даже таскай ты вечно трупы её мужиков. Или удерживай её силой, или приканчивай обоих. Мне не нравится то, что происходит с тобой. Я сейчас же распоряжусь увезти тело.

— Не смей мне указывать!

Алекс вышел из комнаты, и его слова потонули в отдалении.

Каблучки весело зацокали по полу. Алена вошла к Олесе, с неприязнью осмотрела всё вокруг. Её задумчивый взгляд задержался на пленнице.