Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 20

выражению).

Однако нам остается еще один выход, а именно посмотреть, не становимся ли мы на

одну точку зрения, когда благодаря свободе мыслим себя a priori действующими

причинами, и на другую, когда по своим поступкам представляем себе самих себя как

результаты, какие мы видим перед собой.

Не требуется никаких тонких мыслей, а достаточно даже самого обыденного рассудка

(который, правда, сделает это по-своему, при помощи смутного различения

способности суждения, называемой им чувством), для того чтобы заметить: все

представления, появляющиеся у нас непроизвольно (таковы представления, чувств), дают нам познание предметов только такими, как они на нас воздействуют, а какими

они могут быть; сами по себе, – это остается нам неизвестным; стало быть, этот вид

представлений, даже при самом напряженном внимании с нашей стороны и при всей

ясности, какую только мог бы придать им рассудок, может привести нас только к

познанию явлений, но никогда не может привести нас к познанию вещей в себе Коль

скоро сделано это различие (хотя бы лишь посредством подмеченной разницы между

теми представлениями, которые мы получаем откуда-то извне и при которых мы

остаемся пассивными, и теми, которые мы производим исключительно из нас самих, проявляя этим нашу активность), то само собой следует, что за явлениями мы должны

допустить и признать еще нечто другое, что не есть явление, а именно вещи в себе хотя

мы конечно, знаем, что поскольку они могут стать нам известными только так, как они

на нас воздействуют, то мы не можем приблизиться к ним и никогда не можем знать, что они такое сами по себе. Это должно привести нас к различению (хотя и грубому) чувственно воспринимаемого мира и мира умопостигаемого, из которых первый из-за

различной чувственности у отдельных воспринимающих мир субъектов также может

быть чрезвычайно различным, тогда как второй, лежащий в его основе, остается всегда

одним и тем же Даже в отношении самого себя, и притом с помощью знания, какое

человек имеет о себе благодаря внутреннему восприятию, он не может притязать на

знание о том каков он сам по себе. В самом деле, так как нельзя сказать что человек как

бы создает самого себя, и так как он получает понятие о себе не a priori, а эмпирически, то естественно, что и о себе самом он может собрать сведения, основываясь на

внутреннем чувстве, следовательно, только через явление своей природы и тем

способом, каким оказывается воздействие на его сознание– между тем помимо этого

составленного из одних только явлений характера его собственного субъекта он

необходимо должен признать еще нечто другое лежащее в основе, а именно свое Я, каково оно может быть само по себе, и таким образом причислить себя в отношении

восприятия и восприимчивости ощущении чувственно воспринимаемому миру, в

отношении же того, что в человеке может быть чистой деятельностью (в отношении

того, что доходит до сознания не посредством воздействия на органы чувств, а

непосредственно), – к миру умопостигаемому (intellectuellen), о котором он тем не

менее больше ничего не знает.

Подобный же вывод мыслящий человек должен сделать и о всех вещах, какие ему

могут встретиться; к такому выводу приходит, пожалуй, даже самый обыденный

рассудок, который, как известно, имеет сильную склонность за предметами чувств

предполагать наличие еще чего-то невидимого, действующего самостоятельно; однако

в этом отношении он очень портит себе тем, что это невидимое он в свою очередь

скоро хочет сделать чувственно наглядным, т. е. предметом созерцания, и, таким

образом, он в результате, этого нисколько не становится умнее.

Но вот человек действительно находит в себе способность, которой он отличается от

всех других вещей да и от себя самого, поскольку на него воздействуют предметы, и

эта способность есть разум. Разум как чистая самодеятельность выше даже рассудка в

том отношении, что хотя рассудок также есть самодеятельность и в отличие от чувств

не содержит в себе одни только представления, возникающие лишь тогда, когда на нас

действуют вещи (т. е. когда мы пассивны), тем не менее он своей деятельностью может

составить только такие понятия, которые служат лишь для того, чтобы подвести под

правила чувственные представления и тем самым объединить их в сознании; без такого

применения чувственности рассудок ничего не мог бы мыслить. Разум же показывает

под именем идей такую чистую спонтанность, что благодаря ей выходит далеко за

пределы всего, что только ему может дать чувственность, и выполняет свое важнейшее

дело тем, что отличает чувственно воспринимаемый мир от умопостигаемого, тем

самым показывая, однако, самому рассудку его границы.

Разумное существо должно поэтому рассматривать себя как мыслящее существо

(Intelligenz) (следовательно, не со стороны своих низших сил), как принадлежащее не к

чувственно воспринимаемому, а к умопостигаемому миру; стало быть, у него две точки

зрения, с которых оно может рассматривать себя и познавать законы приложения своих

сил, т. е. законы всех своих действий: во-первых, поскольку оно принадлежит к

чувственно воспринимаемому миру, оно может рассматривать себя как подчиненное

законам природы (гетерономия); во-вторых, поскольку оно принадлежит к

умопостигаемому миру, – как подчиненное законам, которые, будучи независимы от

природы, основаны не эмпирически, а только в разуме.

Как разумное, стало быть принадлежащее к умопостигаемому миру, существо, человек

может мыслить причинность своей собственной воли, только руководствуясь идеей

свободы; ведь независимость от определяющих причин чувственно воспринимаемого

мира (какую разум необходимо должен всегда приписывать самому себе) есть свобода.

С идеей же свободы неразрывно связано понятие автономии, а с этим понятием –

всеобщий принцип нравственности, который в идее точно так же лежит в основе всех

действий разумных существ, как закон природы в основе всех явлений.

Теперь устранено наконец подозрение, какое мы возбудили выше, будто в нашем

заключении от свободы к автономии и от автономии к нравственному закону

содержится скрытый порочный круг, а именно не положили ли мы в основу идею

свободы только ради нравственного закона, дабы потом в свою очередь вывести этот

закон из свободы; стало быть, мы вовсе не могли привести для нравственного закона

какое-либо основание, а приняли его только как запрос некоего принципа, который

благомыслящие люди охотно допустят вместе с нами, но который мы никогда не могли

бы выставить как доказуемое положение. Все эти подозрения устранены, так как теперь

мы убедились, что если мы мыслим себя свободными, то мы переносим себя в

умопостигаемый мир в качестве его членов и познаем автономию воли вместе с ее

следствием – моральностью; если же мы мыслим себя имеющими обязанности, то мы

рассматриваем себя как принадлежащих к чувственно воспринимаемому миру и, однако, также к миру умопостигаемому.

Как возможен категорический императив?

Разумное существо причисляет себя в качестве мыслящего существа к

умопостигаемому миру, и только как принадлежащая к этому миру действующая

причина оно называет свою причинность волей. С другой стороны, оно сознает себя, однако, и частью чувственно воспринимаемого мира, в котором его поступки имеют

место лишь как явления этой причинности; но возможность этих поступков нельзя

понять из этой причинности, которой мы не знаем; вместо нее эти поступки должны

быть постигнуты как определенные другими явлениями, а именно желаниями и

склонностями, как принадлежащие к чувственно воспринимаемому миру. Таким

образом, все поступки, которые я совершаю как член умопостигаемого мира, были бы