Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 21

полностью сообразны с принципом автономии чистой воли; те же поступки, которые я

совершаю как часть чувственно воспринимаемого мира, должны были бы быть взяты

как всецело сообразные с естественным законом желаний и склонностей, стало быть, с

гетерономией природы. (Первые основывались бы на высшем принципе

нравственности, вторые – на принципе счастья.) Но так как умопостигаемый мир

содержит основание чувственно воспринимаемого мира, стало быть, и основание его

законов, следовательно, непосредственно устанавливает законы для моей воли

(целиком принадлежащей к умопостигаемому миру) и, таким образом, должен также

мыслиться как законодательствующий, то я должен буду признать себя мыслящим

существом, хотя, с другой стороны, я как существо, принадлежащее к чувственно

воспринимаемому миру, должен буду признать себя подчиненным тем не менее

законам первого мира, т. е. законам разума, содержащего в идее свободы закон

свободы, и, следовательно, подчиненным автономии воли; таким образом, я должен

буду рассматривать для себя законы умопостигаемого мира как императивы, а

сообразные с этим принципом поступки – как обязанности.

Итак, категорические императивы возможны благодаря тому, что идея свободы делает

меня членом умопостигаемого мира; поэтому, если б я был только таким членом, все

мои поступки всегда были бы (wiirden) сообразны с автономией воли, но так как я в то

же время рассматриваю себя как члена чувственно воспринимаемого мира, то мои

поступки должны быть (sollen) с ней сообразны. Это категорическое долженствование

Представляет априорное синтетическое положение, потому что вдобавок к моей воле, на которую воздействуют чувственные влечения, присовокупляется идея той же, но

принадлежащей к умопостигаемому миру чистой, самой по себе практической воли, которая содержит высшее условие первой воли согласно с разумом; это примерно так, как к созерцаниям чувственно воспринимаемого мира присовокупляются понятия

рассудка, сами по себе не означающие ничего, кроме формы закона, и благодаря этому

делают возможными априорные синтетические положения, на которых основывается

все познание природы.

Практическое применение обыденного человеческого разума подтверждает

правильность этой дедукции. Когда человеку, кем бы он ни был, пусть даже самым

отъявленным злодеем (если только он вообще привык к применению разума), приводят

примеры честности в намерениях, твердости в следовании добрым максимам, сочувствия и всеобщего благоволения (и к тому же связанных с отказом от многих

выгод и удобств), то он не может не желать, чтобы [и сам] он был настроен поступать

таким же образом. Он только не может привести себя в такое настроение из-за своих

склонностей и желаний, причем, однако, он в то же время хочет освободиться от таких

для него самого тягостных склонностей. Он этим показывает, следовательно, что с

волей, свободной от всяких чувственных побуждений, он в мысли переносит себя в

совершенно другой мир, чем мир его чувственных влечений, так как от указанного

желания он может ожидать не удовольствия для своих влечений, стало быть, не

удовлетворения своих действительных или вообще возможных склонностей (ведь тогда

сама идея, которая вызвала у него это желание, потеряла бы свое превосходство), а

лишь большей внутренней ценности своей личности. Но этой лучшей личностью он

считает себя, когда он переносит себя в положение члена умопостигаемого мира, к

чему его невольно принуждает идея свободы, т. е., независимости от определяющих

причин чувственно воспринимаемого мира; в этом положении у него есть сознание

доброй воли, составляющей, по его собственному признанию, закон для его злой воли

как члена чувственно воспринимаемого мира; власть этого закона он узнает, когда он

его нарушает. Моральное долженствование есть, следовательно, собственное

необходимое воление [человека] как члена умопостигаемого мира и лишь постольку

мыслится им как долженствование, поскольку он в то же время рассматривает себя как

члена чувственно воспринимаемого мира.

О крайней границе всякой практической философии

Все люди мыслят себя свободными по своей воле. Этим объясняются все суждения о

поступках как таких, которые должны были бы быть совершены, хотя они и не были

совершены. При всем том эта свобода не есть эмпирическое понятие, да и не может им

быть, так как оно всегда остается, хотя показания опыта противоположны тем

требованиям, какие при предположении, что существует свобода, представляются

необходимыми. С другой стороны, точно так же необходимо, чтобы все, что

происходит, неизбежно определялось по законам природы, и эта естественная

необходимость также не есть понятие опыта именно потому, что оно заключает в себе

понятие необходимости, стало быть, априорного познания. Но это понятие о природе

подтверждается опытом и само неизбежно должно быть предположено, если считают

возможным опыт, т. е. познание предметов чувств, приведенное в связь согласно

всеобщим законам. Поэтому свобода есть лишь идея разума, объективная реальность

которой сама по себе возбуждает сомнение; природа же есть рассудочное понятие, которое доказывает и необходимо должно доказывать свою реальность на примерах

опыта.

И хотя отсюда возникает некоторая диалектика разума, так как в отношении воли

приписываемая ей свобода, как нам кажется, находится в противоречии с естественной

необходимостью и у этого перепутья разум в спекулятивном отношении считает путь

естественной необходимости гораздо более проторенным и более пригодным, чем путь

свободы, однако в практическом отношении тропинка свободы есть единственная, на

которой возможно при нашем поведении применение своего разума; вот почему самой

утонченной философии, так же как и самому обыденному человеческому разуму, невозможно устранить свободу какими бы то ни было умствованиями

(wegzuvernunftein). Следовательно, философия должна предположить, что нет

настоящего противоречия между свободой и естественной необходимостью одних и

тех же человеческих поступков, ибо она так же не может отказаться от понятия

природы, как и от понятия свободы.

Тем не менее это кажущееся противоречие должно быть во всяком случае

убедительным образом уничтожению, хотя бы даже никогда нельзя было понять, как

возможна свобода. В самом деле, если ужо мысль о свободе противоречит самой себе

или природе, которая столь же необходима, то от нее пришлось бы совершенно

отказаться при сопоставлении с естественной необходимостью.

Однако невозможно избежать этого противоречия, если субъект, мнящий себя

свободным, будет мыслить себя в одном и том же смысле или в одном и том же

отношении и тогда, когда он называет себя свободным, и тогда, когда в отношении того

же поступка он признает себя подчиненным закону природы. Поэтому неотложная

задача спекулятивной философии – показать по крайней мере, что ее заблуждение

относительно указанного противоречия объясняется тем, что мы мыслим человека в

одном смысле и отношении, когда мы называем его свободным, и в другом, когда мы

считаем его как часть природы подчиненным ее законам, и что оба эти смысла и

отношения не только очень хорошо могут существовать рядом друг с другом, но и

должны мыслиться необходимо соединенными в одном и том же субъекте; ведь иначе

нельзя было бы указать, на каком основании мы должны были обременить разум идеей, которая хотя ее можно, не впадая в противоречие, соединить с другой достаточно

обоснованной идеей, тем не менее впутывает нас в дело, из-за которого разум в своем

теоретическом применении быстро заходит в тупик. Но эта обязанность лежит только