Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 94

целом) и к которому не может подняться никакой

действительный опыт, хотя он и входит всегда в него.

Понятия разума служат для

концептуального познания

(zum Begreifen), подобно тому как рассудочные понятия –

для

понимания

(zum Verstehen) (восприятий). Если понятия разума

содержат в себе безусловное, то они касаются чего-то

такого, чему подчинен весь опыт, но что само никогда не

бывает предметом опыта; это есть нечто такое, к чему

приводит разум в своих заключениях из опыта и

соответственно чему он оценивает и измеряет степень

своего эмпирического применения, но что само никогда

не входит в эмпирический синтез как его составная часть.

Если, несмотря на это, такие понятия имеют объективную

значимость, то они могут называться conceptus ratiocinati (правильно выведенные понятия); если же они не имеют

объективной значимости, то они возникают по крайней

мере благодаря видимости выведения и могут называться

conceptus ratiocinantes (умствующие понятия). Однако так

как этот вопрос должен быть решен прежде всего в

разделе о диалектических выводах чистого разума, то мы

еще не можем принимать его во внимание, но

предварительно, подобно тому как мы назвали чистые

рассудочные понятия категориями, мы обозначим новым

термином также и понятия чистого разума, а именно

назовем их трансцендентальными идеями, и приступим

теперь к объяснению и обоснованию этого названия.

Об идеях вообще

Несмотря на большое богатство нашего языка, мыслящий человек

нередко затрудняется найти термин, точно соответствующий его

понятию, и потому этот термин не может сделаться действительно

понятным не только другим, но даже и ему самому. Изобретать новые

слова – значит притязать на законодательство в языке, что редко

увенчивается успехом. Прежде чем прибегнуть к этому крайнему

средству, полезно обратиться к мертвым языкам и к языку науки, дабы

поискать, нет ли в них такого понятия вместе с соответствующим ему

термином, и если бы даже старое употребление термина сделалось

сомнительным из-за неосмотрительности его творцов, все же лучше

закрепить главный его смысл (хотя бы и оставалось неизвестным, употреблялся ли термин первоначально точь-в-точь в таком значении), чем испортить дело тем, что останешься непонятым.

Поэтому если для определенного понятия имеется только одно слово в

уже установившемся значении, точно соответствующее этому

понятию, отличение которого от других, близких ему понятий имеет

большое значение, то не следует быть расточительным и для

разнообразия применять его синонимически взамен других слов, а

следует старательно сохранять за ним его собственное значение; иначе

легко может случиться, что термин перестанет привлекать к себе

внимание, затеряется в куче других терминов с совершенно иными

значениями и утратится сама мысль, сохранить которую мог бы только

этот термин.

Платон пользовался термином

идея

так, что, очевидно, подразумевал под ним нечто не только никогда

не заимствуемое из чувств, но, поскольку в опыте нет ничего

совпадающего с идеями, даже далеко превосходящее понятия

рассудка, которыми занимался Аристотель. У Платона идеи суть

прообразы самих вещей, а не только ключ к возможному опыту, каковы категории. По мнению Платона, идеи вытекают из

высшего разума и отсюда становятся достоянием человеческого

разума, который, однако, утратил теперь свое первоначальное

состояние и вынужден лишь с трудом восстанавливать путем

воспоминаний (которые называются философией) свои старые, теперь весьма потускневшие идеи. Я не собираюсь заниматься

здесь исследованием литературы, чтобы установить точный смысл

термина

идея

у этого великого философа. Замечу только, что нередко и в

обыденной речи, и в сочинениях путем сравнения мыслей, высказываемых автором о своем предмете, мы понимаем его

лучше, чем он сам себя, если он недостаточно точно определил

свое понятие и из-за этого иногда говорил или даже думал

несогласно со своими собственными намерениями.

Платон ясно видел, что наша познавательная способность ощущает

гораздо более высокую потребность, чем разбирать явления по

складам согласно синтетическому единству, чтобы узреть в них опыт;

он видел, что наш разум естественно уносится в область знаний так

далеко, что ни один предмет, который может быть дан опытом, никогда не сможет совпасть с этими знаниями, и тем не менее они

обладают реальностью и вовсе не есть химеры.

Платон находил идеи преимущественно во всем практическом

[66]

, т. е. в том, что основывается на свободе, которая в свою очередь

подчинена знаниям, составляющим истинный продукт разума.

Черпать понятия добродетели из опыта, принимать за образец

источника знания (как это действительно сделали многие) то, что в

лучшем случае может служить разве лишь примером

несовершенного объяснения, – значит превращать добродетель в

какую-то изменчивую в зависимости от времени и обстоятельств, не подчиненную никаким правилам, двусмысленную нелепость.

Между тем всякий знает, что, когда ему кого-нибудь

представляют как образец добродетели, подлинник, с которым он

сравнивает мнимый образец и единственно по которому он его

оценивает, он всегда находит только в своей собственной голове.

Этот подлинник и есть идея добродетели, в отношении которой

все возможные предметы опыта служат, правда, примерами

(доказательством того, что требования, предъявляемые понятиями

разума, до известной степени исполнимы), но вовсе не

прообразами. Из того, что человек никогда не будет поступать

адекватно тому, что содержит в себе чистая идея добродетели, вовсе не следует, будто эта идея есть химера. В самом деле, несмотря на это, всякое суждение о моральном достоинстве или

моральной негодности возможно только при посредстве этой

идеи; стало быть, она необходимо лежит в основе всякого

приближения к моральному совершенству, на каком бы отдалении

от него ни держали нас препятствия, заложенные в человеческой

природе и неопределимые по своей степени.

Платоновская республика

[67]

вошла в пословицу как якобы разительный пример несбыточного

совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя.

Брукер

[68]

считает смешным утверждение философа, что государь не может

управлять хорошо, если он не причастен идеям. Между тем было

бы гораздо лучше проследить эту мысль внимательнее и осветить

ее новыми исследованиями (там, где великий философ оставил нас

без своих указаний), а не отмахнуться от нее как от бесполезной

под жалким и вредным предлогом того, что она неосуществима.

Государственный строй, основанный на

наибольшей человеческой свободе

согласно законам, благодаря которым

свобода каждого совместима со свободой всех остальных

(я не говорю о величайшем счастье, так как оно должно явиться

само собой), есть во всяком случае необходимая идея, которую

следует брать за основу при составлении не только конституции

государства, но и всякого отдельного закона; при этом нужно

прежде всего отвлечься от имеющихся препятствий, которые, быть может, вовсе не вытекают неизбежно из человеческой

природы, а возникают скорее из-за пренебрежения к истинным

идеям при составлении законов. В самом деле, нет ничего более

вредного и менее достойного философа, чем невежественные

ссылки на мнимопротиворечащий опыт, которого вовсе и не было

бы, если бы законодательные учреждения были созданы в свое

время согласно идеям, а не сообразно грубым понятиям, которые

разрушили все благие намерения именно потому, что были