Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 40

И снова я лежал в темной пустоте ночи.

Все убаюкивал, укладывал спать свои мысли. Но, как ни старался, заснуть не мог. Да и что такое есть сон, как ни побег от реальности, он всегда заканчивается мучительным пробуждением. Значит, обойдусь без сна. Воспоминания цеплялись одно за другое, их обрывки и образы проплывали передо мной, и я барахтался в клубящемся их хаосе, не в силах сосредоточиться на чем-то одном. Утомившись, я позволил своим мыслям роиться в голове без всякого контроля, стараясь не останавливаться ни на одной из них. Интересно, кто творец этих мыслей? Неужто, я сам? У меня промелькнула одна важная мысль, мелькнула и исчезла, не успев завязаться, я попытался ее вспомнить, чтобы додумать, но у меня не получилось. Да, ценная была мысль, жаль, что ее нельзя выразить словами, потому как не успел ее поймать. Стоит попробовать еще, но лень напрягаться. Мысли своенравней ветреных женщин. Одна, приходит к тебе сама, бескорыстно даря тебе свою нежность, но она тебя не интересует, и ты ее не замечаешь. За другой, позабыв обо всем на свете в желании ею обладать, устремляешься ты сам, но ты ей безразличен, и она тебя отвергает. Одним, они позволяют все, другим — ничего. Похоже, «они» основательно заполонили мое подсознание.

Раскачивается, играя солнечными бликами, вздымаясь медлительными валами, живая материя необозримой морской глади. Две синие с прозеленью волны с бахромой пены на гребнях медленно поднялись и устремились навстречу друг другу. Их, со зловещим шорохом поглотила третья, гигантских размеров густо-синяя глубинная волна, которая вздыбилась из пучины и набирая скорость, прокатилась наискось их движению. Порывами ветра дышит ковыльная степь. Далеко на востоке седой ее край встретился с небом и потерялся в ночи. На другом краю, во всю ширь распахнут горизонт, там садится солнце. Стеной колышутся серые шинели, мелькают овчинные полушубки и матросские бушлаты, выгоревшие рыжие картузы и высокие папахи. Черное знамя полощется на ветру. Топот копыт, поскрипывание конской упряжи да глухой перестук латунных окантовок ножен об стремена. Поблескивают подковы, всхрапывают усталые кони, скрипят рессоры пулеметных тачанок. Синие глаза васильков каплями алой крови рдеют в предвечерних сумерках. Запах конского пота да запаморочливо горький дух полыни томит грудь. Зарево заката кровавым нимбом горит над нами. Мы отступаем в сторону ночи на Гуляй-Поле, ‒ наш последний оплот. Уходим в небытие и бессмертие.

Вода и земля, море и степь, настолько разные и в чем-то похожие стихии. Подобно мужскому и женскому началу, вместе они составляют единое целое. Но так ли верна́ эта избитая истина? Ведь никто еще убедительно не доказал, что они столь необходимы и дополняют друг друга. А что если, они противостоят и разрушают один другого? Как и, насколько, сочетается сила Солнца с нежностью Луны? Неделимые составляющие мироздания, где радость и страдания являются двумя сторонами одной медали. У Солнца есть сила, и я понимаю тех, кто ему поклоняется. Но Солнце самое жестокое из светил, всегда идет своей дорогой, оплодотворяя и сжигая все на своем пути. Тогда как Луна повелительница вод, символ жизни и любви. Ярость пламени и прохлада воды, совместимы ли они? В чем же кроется необъяснимая притягательность этого идеально ровного треугольника внизу твоего живота? Наивен Малевич со своим «Черным квадратом», я бы написал «Черный треугольник». Но где мне взять краски, чтобы передать те, потаенные глубины глубин черного?

Фантазии отступают, когда начинается ледоход на реке Памяти. Моя мысль пронзает время и воспоминаний мне хватит на тысячу и одну ночь. Одно из них вспыхнуло и ослепило. Приходит время и тебя настигает прошлое. От него не спрячешься, не убежишь, оно в тебе. Заглянув в колодец прошлого, можно увидеть вечность, но не забывай, что и вечность из глубин прошлого глядит на тебя. Где тот мальчик, которым я был когда-то? Почему и, куда он ушел от меня? С каких пор я помню себя? Из размытой акварели памяти является прошлое, одна и та же картина. Мне не забыть того первого детского восприятия жизни.

Огромный, сотни метров глубиной крепостной ров. Когда-то он опоясывал Херсонскую крепость, делая ее грозной и неприступной. Быстрые воды Днепра катились в нем, с плеском омывая гордые бастионы. С их высоты подолгу любил смотреть на уходящие за горизонт сине-зеленые плавни светлейший князь Потемкин Таврический. Он глядел в зеленую даль, туда, где линия горизонта сливается с небом, а пред глазами золотые салоны и дворцы Петербурга, и она… ‒ охладевшая и отвергнувшая его навсегда. Женщины шутят всерьез. Да, навсегда. А он все ждал и надеялся, вдруг она вспомнит и позовет. Здесь его и похоронили, рядом с моим домом на территории крепости, в соборе, возведенном им в ее честь. Время не властно над величием чувства, которое и сегодня так же сильно, как много веков назад.

Сейчас ров наполовину засыпан, но все еще очень глубокий. На далеком его дне масляно блестит, стоячая мертвая вода. Когда-то она забежала сюда из Днепра и осталась во рву навсегда. Здесь городская свалка. Несмотря на запреты родителей, я все-таки прибежал сюда полюбоваться глубиной крепостного рва и взбесившимся калейдоскопом красок свалки. Этот мир хаоса необыкновенно будоражит мой детский разум. Неудивительно, я был в том возрасте, когда дети интересуются всем, что называется, «набирался впечатлений»… Да! Я помню тот ярчайший восторг детского изумления. Иная планета, неземная краса.

Свалка огромна. Здесь есть все, всевозможный хлам и барахло, вся рвань и отходы прожитых жизней собраны здесь. Из горы гниющих овощей торчат обломки детской коляски. Рядом с кучей тлеющих древесных опилок и еще бо́льшей кучей разноцветной металлической стружки бесстыже распластался полосатый матрац с географическими ореолами многократных ночных наводнений. Из-под разодранного чемодана ярким пятном краснеет абажур со свисающей бахромой. В мироном соседстве уживается дохлая кошка с такой же дохлой крысой. Оторванная голова целлулоидной куклы с помятым порочным лицом беспечно улеглась под белым боком расколотого унитаза. Разевают щербатые пасти консервные банки. Причудливой формы флакон из-под духов выглядывает из-за погнутого керогаза. Окровавленные женские гигиенические прокладки. Ржавый скелет велосипеда. Багровые обломки пережженного кирпича. Рваные клочья растерзанных газет, грязные радуги цветной ветоши и повсюду строительный мусор и россыпи битого стекла.

Стаи бездомных собак с лаем и визгом остервенело грызутся между собой. Одна из них, с отвисшими палевыми сосками с опаской поглядывая по сторонам, суетливо роется в какой-то тягучей клейковине. Молочный дым тлеющего мусора лениво растекается между архипелагами сваленных отбросов. Мокрые вороны похожие на обрывки разбросанного черного тряпья, нахохлившись, сидят на кучах разлагающегося гнилья. Тяжелый дух гари и падали. Моросит тошнотворный дождик, то мелкий, то еще мельче, мельче водяной пыли. Вся одежда на мне в бисере матовых капель. Холодно.

Сквозь серебристую кисею дождя я увидел высокого старика. Приближаясь ко мне, он становился все выше, словно вырастал из-под земли. На нем детское демисезонное пальто в елочку с короткими по локоть рукавами, разодранные на коленях штаны, на босых ногах рваные галоши. Я его запомнил с той ненужной точностью, которая перегружает мою память множеством совершенно лишних деталей. Морщинистое лицо, губы, провалившиеся внутрь беззубого рта. Из-за отсутствия зубов подбородок загнут к большому крючковатому носу. Мокрые белые волосы прилипли к желтой лысине. Ярко-синие, в красной кайме вывернутых век, полные безумного света глаза. В озябшей, трясущейся руке сжимает длинную кочергу. О чем-то напряженно размышляя, он ковыряется ею в этих грудах добра.

Заметив меня, быстро приблизился. Присел передо мной на корточки. Его безобразное лицо, с торчащими из носа и ушей толстыми, как проволока седыми волосами, оказалось на одном уровне с моим. Его дряблые щеки покрытые темными порами были похожи на кожуру залежалого апельсина. С кончика носа, в извитых синих прожилках, свисла большая дрожащая капля и никак не могла оторваться. Он быстро заговорил, глядя мне прямо в глаза.