Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 19

Огромный дом, черный, прогнивший — здесь не может жить человек. А впрочем, они с Вячеславом похожи. Оба сгоревшие, оба с мутными глазами-побитыми-стеклами.

Забор почти обвалился. Изредка торчат острые железки, словно ждущие, когда на них нанижут… игрушки Темыча? За воротами прячутся две высохших яблони. Огромные, как и сам дом. У них сломаны ветки, и они обнимаются ими.

Я взбираюсь на холм. Сердце барабанит так, точно мечтает отправиться к солнцу. Или дремать на облаке.

Но я не останавливаюсь.

Это поможет мне написать роман.

Как же тихо. Слишком, слишком тихо.

Я каменею у крыльца.

— Вячеслав?

И делаю шаг. Скрипят ступеньки. Плачут?

Комната втягивает меня, вдыхает, и, должно быть, сейчас чихнет. Пол кромсает трава. В углу растет деревце, молодое и хрупкое.

Еще шаг.

Что-то хрустит под ботинками. Ломаются кости?

Я щурюсь и понимаю, что наступила на гнилые яблоки. Маленькие черепа, не иначе. В этом доме все мертвое.

— Вы пошутили, да? Вы живете на другой улице?

Еще шаг.

Где-то тикают часы. Чересчур громко. Чересчур живо. Бьют по моим перепонкам, просачиваются в мозг.

Я не могу отделаться от ощущения, что кто-то следит за мной.

В потолке темнеет дыра. Под ней, на полу, валяется разбитый граммофон, весь в ржавых пятнах и земле. Вокруг прогнивших досок, прикрывающих подвал, разбросаны расколотые пластинки. Из дома выгребли все, кроме этих крохотных осколков музыки.

Хотя нет — между половицами поблескивают цепочки. Кажется, золотые. Странно.

Я иду к лестнице. Что, если под ней чьи-то ноги?

Иду к окну. Что, если в раме чьи-то зубы?

Иду на второй этаж. Что, если на чердаке чья-то голова?

Дом расчленили. Или дом расчленил кого-то.

Проклятое тиканье не позволяет мне сбежать. Оно держит меня за ворот и встряхивает, встряхивает, встряхивает.

Рамы сожрут твои зубы, лестница — ноги, чердак — голову. Слышишь?

Нет, в доме никого нет. Вячеслав не живет здесь, если он не наркоман и не алкоголик.

Второй этаж тоже пуст — лишь обгоревшие стены, гнездо вороны на старом карнизе да гора хламья, покрытая тоннами паутины и копоти.

— Какого черта ты притащилась?

Опять «ты». Опять своя.

Женский голос оплетает меня красной ленточкой и завязывает ее на бантик. Мол, держи подарок, дом. Тебе же нужны зубы.

Из-за горы хлама выныривает та самая женщина. С черными прямыми волосами и взглядом, пронизывающим насквозь. В белом воздушном платьице, с разноцветными браслетами на обоих запястьях.

— Меня позвали.

Женщина непозволительно близко. Воображение в красках описывает мне, как эта сумасшедшая берет острый обломок и впихивает в мою глотку, как толкает меня к окну и как стеклянные клыки распарывают мне живот.

— Кто?

— Вячеслав.

— Какой Вячеслав?

— Он говорил, что живет в этом доме.

Сумасшедшая к чему-то прислушивается.

— Хм. Не врешь.

— С чего бы мне вра…

— Тебе не место здесь, — перебивает она.

— А тебе?

Этого вопроса она явно не ожидала. Пялится на меня, как на очередную мертвую игрушку Темыча.

— А мне — в самый раз.

— Ты ищешь вдохновение в заброшках? — интересуюсь я.

— Нет, — отрезает она. — Проваливай. Если, конечно, не мечтаешь напороться на алкашню или обдолбанных подростков.

— И ты одна из них. Как тебя зовут?

— Диана. Для друзей — Ди. Только для друзей.

— Очень… — …неприятно. — Я Аня.

— Мне по барабану.

— Ладно, проехали. Ты случайно не встречала высокого мужчину с щетиной и мутными глазами?

С ее лицом происходит что-то странное. Оно перекашивается, вытягивается и — стареет.

— Нет.

Ди сползает на пол.

— Тебе плохо?

— Проваливай.

— Но…

— Считай это моим хобби. — Волосы прилипают к ее губам, но она не поправляет их. — Лазать по помойкам.

Ясно.

Она — обличье дома в людском теле.

Его голос.

Я спускаюсь на первый этаж и шагаю прочь. Лес, холм, поворот направо. Все в точности так, как объяснял Вячеслав. И если я не ошиблась, тогда… где он живет?

Я возвращаюсь в «Свежесть». Илона сидит в кресле и любуется подвязанными помидорами.

— Добрый вечер! — здороваюсь я и открываю калитку.

— А, это вы, Аня. Здравствуйте.

Я иду к ней и замираю за ее спиной. Почему-то мне легче говорить о том, что волнует, прячась.

— Сегодня на перекрестке я стояла с одним мужчиной, помните? Высокий такой, с щетиной… Вячеславом зовут. Вы не в курсе, кто он?

Илона оглядывается.

— С утра?

— Да, когда мы с вами еще кивнули друг другу.

— Вы что-то путаете, Аня. Кроме вас там никого не было.

Захар

ДО

Ты до сих пор читаешь, Вячеслав? Значит, твои дела плохи. Или ты успел выбраться и листаешь мой дневник по пути на работу. Чувствуешь? Дышится по-другому, правда? А небо какое синее! Это тебе не пыльные потолки.

Теперь на тебя не свалится люстра.

Сейчас я продолжу историю. Решишь отблагодарить за труд — отдай дневник тем, о ком я напишу еще миллион раз. Найди и отдай.

Как же я надеюсь, что Zahnrad тебя не сцапали! Они бывают добрыми, клянусь. По крайней мере, для нас — были.

Если позволишь, я пропущу несколько лет. Несколько дорог, ведущих к пропасти. Немых. Блеклых, как выстиранные простыни.

Я пытался учиться на математика. Пытался жить в общаге с предками. Пытался «выздороветь».

Магистрали, высотные здания, потрескавшийся асфальт и шум машин — не оглушали меня. Я оглох до того, как поселился в городе. Или… Кто-то прикрутил громкость. Многоэтажки не тикают.

Во время сессии на втором курсе предки сообщили мне, что я «выздоровел». Что моя фантазия исцелилась. Что пора взрослеть. Я обрадовался. Круто же, перестану насиловать унитаз пилюлями! Предки вернутся в поселок ухаживать за виноградом и огурцами. Сын-то вылечился. За сыном ухаживать не нужно.

А я… Я сниму квартиру. Нет, лучше комнату в частном доме на окраине города. Буду есть холодную овсянку и гонять пауков.

«Мне повезло с тобой», — обронила матушка перед отъездом и толкнула батю в бок, чтобы тот кивнул. Они уехали, а я побрел в кухню давиться застывшей кашей.

С этого дня я превращаюсь в шкуру медведя. Снаружи — самостоятельный парень, здоровый, дружащий со сверстниками, а не со стенами, но внутри — сгоревший дом.

Я не видел Тору с тех пор, как Ворон погиб.

Каждое утро я чищу зубы — без пинков матушки. Пялюсь в зеркало и не узнаю себя.

В одиннадцать лет я зачеркивал фломастером дни, пока ждал Хлопушку. Искал угольки и думал, что самое страшное — израсходовать их за неделю.

Сейчас у меня гора ручек, а зачеркивать дни бесполезно.

Каждое утро я ем застывшую овсянку и спешу на занятия. Включаю «Наутилусов». Представляю, как Тора бы под них танцевала. Тянулась бы вверх нежной ромашкой. И я бы проломил череп тому, кто захотел бы на ней погадать.

Каждое утро я здороваюсь с сокурсниками. А они здороваются в ответ. У нас нет Пашек. И Тор тоже нет.

Странно наблюдать за другими, проглатывать их шутки, одалживать учебники, а втайне мечтать о застывшей овсянке.

Я живу один — повезло. Хозяйка дома часто в командировках.

Каждое утро я выжимаю себя без остатка. А на следующее — вновь наполняюсь. Я с ужасом жду, когда этот резерв закончится. Когда я превращусь в очередную порцию застывшей овсянки, и кто-то будет ковырять вилкой меня.

Я сдаю сессию. И когда выжимаю себя лишь наполовину, а утром — не наполняюсь вовсе, понимаю: пора навестить предков.

Навестить Воробья.

Навестить Хлопушку.

Чтобы с новыми силами вернуться к шкуре медведя.

Я переминаюсь с ноги на ногу — непривычно чувствовать землю. Асфальт замуровал меня, а я и не сопротивлялся.

Вдали, перед лесом, возвышается холм. Старый холм, укравший мое детство. На его макушке торчат почерневшие стены. Клыки убитого хищника. Ребра Ворона.