Завещание с простыми условиями (СИ) - Кроткова Изабелла - Страница 21

Было похоже, что мысли его далеко.

На некоторое время в кухне воцарилась неопределенная тишина.

Я не решалась нарушить молчание.

— Послушай, Марта, — наконец, спросил он, вынырнув из раздумий, — тот портрет в соседней комнате… Чей он? Какого-то твоего предка?

— Ну да, — кивнула я, — на нем изображен мой отец.

Саша удивленно поднял брови.

— Кто это тебе сказал?

— Адвокат, который принес завещание. А что? — насторожилась я расспросами. — Что-то не так?

Дуганов глотнул из чашки изысканный зеленый чай с жасмином и почесал правую бровь.

— Да видишь ли, сам не пойму пока… Есть в нем что-то странное. Что-то, чего не должно быть…

Мерзкий холодок пополз по моей спине. Я сглотнула слюну. Узенькая змейка страха стала постепенно вползать внутрь моего тела.

— Ты говоришь, это портрет твоего отца? — вдруг будто очнулся Дуганов.

— Да, — шепотом подтвердила я, готовясь к чему-то ужасному.

— Но этого не может быть! — уверенно заявил он.

— Почему?.. — шепнула я совсем тихо.

И тут он произнес такое, от чего меня чуть не хватил удар.

— Потому что этот портрет написан в восемнадцатом веке!

Я вытянулась на стуле и захлопала глазами.

— Но…

Саша внезапно выскочил из-за стола и, схватив меня за руку, потащил в гостиную. Возле портрета мы остановились.

Я быстро взглянула на фигуру отца. Она стояла неподвижно, на том же месте, где я видела ее в последний раз.

— Видишь? — возбужденно восклицал тем временем Дуганов, тыча в портрет пальцем. — И краска, и холст, и манера письма, и еще многое другое, о чем ты не имеешь понятия, свидетельствует о том, что этот портрет написан не позднее восемнадцатого века. И, судя по всему, во Франции…

— Бред! — возмутилась я. — В какой еще Франции? Какой восемнадцатый век?! Это портрет моего отца! Он что, родился в восемнадцатом веке?!

Своим громким возмущением я спасала себя от ощущения того, что сказанное Дугановым — правда.

Саша внимательно посмотрел на меня и деликатно напомнил:

— Я все-таки художник и кое-что в этом смыслю.

В ответ на это резонное замечание я растерянно промолчала.

Однако Дуганов, не желая оставить злосчастный портрет в покое, вновь попытался уточнить:

— Откуда ты знаешь, что это твой отец?

И правда, откуда я знаю?.. Мне сказал об этом Корсаков. Но дело не в этом. Я и без Корсакова знаю, что это мой отец. Знаю так же точно, как то, что меня зовут Марта.

Дуганов приблизился вплотную к портрету и стал пристально вглядываться в него. Наконец, оторвав от него взгляд, он снова повернулся ко мне и твердо произнес:

— Франция, восемнадцатый век. Никаких сомнений.

Эта уверенность меня слегка покоробила. Память вернула меня в отцовский кабинет, где я читала его статьи в научном журнале. Кое-где они предварялись его фотографиями. На портрете, безусловно, изображен он. И в этом тоже нет никаких сомнений!

Что-то внезапно остро и горько защемило внутри. Какое-то чувство, неясное и неопределенное, вдруг медленно начало терзать душу, оттого, что я вдруг поняла — Саша не ошибается. Он знает точно — это Франция, XVIII век. А я знаю точно — это господин профессор фон Краузенштайн. И то, и другое — непреложная истина. И все же что-то одно надо исключить. Либо то, либо другое.

Он, однако, не заметил моего смятения. Снова повернувшись к портрету, он еще раз внимательно его изучил. После чего тихо сказал:

— И все-таки что-то здесь не то…

Ни с того ни с сего у меня вдруг сильно закружилась голова. Предметы поплыли перед глазами, а мозг вдруг стала заполнять непонятно откуда взявшаяся злость на Сашу. Казалось, она вонзается в мое сознание откуда-то извне. Не успев удивиться, я открыла рот, хотя не собиралась ничего говорить, и мой голос, искаженный ненавистью, вдруг неистово закричал:

— Да что ты привязался к этому портрету?! Сказано тебе — это мой отец, и перестань пялиться на него и проводить дурацкую экспертизу!

Вывалив все это на Дуганова, я, по-прежнему будто управляемая внешней злой силой, захлопнула рот.

Он взглянул на меня с нескрываемым удивлением.

— Марта! Что с тобой?!

Дуганов подошел ко мне и попытался обнять, но я, сама того не желая, вырвалась из его объятий.

Что это со мной?.. Я словно сама не своя!..

Моя сущность изо всех сил пыталась прорваться сквозь какую-то непреодолимую преграду. И — не могла. Какая-то черная власть двигала мной, как марионеткой.

Я коршуном налетела на Дуганова и злобно вытолкала его из гостиной.

— Уходи! — истошно завопила я не своим голосом. — Нечего тут плести всякую чушь!

Дуганов, не сказав ни слова, развернулся и быстро пошел в прихожую.

В отчаянии я побежала следом. Внутри меня шла яростная борьба между мной и не мной. Господи, да что же это такое?!

Дуганов молча зашнуровал ботинки.

Слова рвались из меня наружу и застревали где-то в горле. От бессилья совладать с внезапным приступом чужеродной ненависти я почувствовала, как по щеке поползла крупная горячая слеза.

Но, сидя на корточках, Дуганов не заметил, что я плачу.

Надо вырваться из этого проклятого дома, взявшего в плен мою душу, и на улице все ему рассказать. Все-все: про наследство, про страшный портрет, про голоса, про время, про здешних людей…

Хлопнула дверь — Дуганов ушел, не простившись.

Я обмякла и безучастно села на пол.

Слезы градом покатились из глаз.

Это все он! Это отец!

НАДО БЕЖАТЬ ЗА ДУГАНОВЫМ.

Эта была мысль, посланная светлым ангелом — она словно нежным крылом коснулась самой сердцевины моей измученной души.

Я набросила на плечи куртку, сунула руки в рукава, и тут же словно какие-то невидимые тиски слегка разжались и отпустили мое существо из цепких недобрых объятий.

Стрелой я вылетела на улицу и помчалась на остановку.

На улице было уже совсем темно, сумрачно и сыро. И мне показалось, будто она как-то сузилась и сжалась.

Я неслась так быстро, что сердце едва не выпрыгивало из груди.

Внезапно откуда-то налетел резкий, пронизывающий ветер. Сила этого ветра была столь велика, что я испугалась, что он поднимет меня и унесет, как пушинку.

Здравый смысл подсказывал, что нужно вернуться, но здесь, на улице, меня покинула эта засасывающая власть квартиры.

Власть портрета отца.

И мое решение догнать Сашу и все ему объяснить было крепче ветра.

Словно от этого зависела моя жизнь.

Изо всех сил борясь со стихией, я настойчиво тащила себя к остановке.

Но здешняя злобная природа явно ополчилась против меня и бросила на линию фронта все свои силы.

Ветер завыл со страшным свистом, и кроны деревьев начали гнуться почти до земли. Я подняла глаза к небу. На него стремительно наползали тяжелые черные тучи, готовые вот-вот разразиться проливным дождем.

Натянув на голову уворачивающийся в сторону капюшон, я, тем не менее, продолжила свой путь.

В этот момент небо рассекла яркая, как луч мощного прожектора, молния, и вслед за нею раздался такой страшный удар грома, что я невольно присела на корточки и закрыла голову руками.

Огромная туча лопнула, и на землю обрушился поток ледяного дождя.

Я вскочила и, борясь с ветром, спотыкаясь, снова побежала вперед.

Холодные струи потекли по лицу, закрывая глаза.

Устав, я замедлила шаг. Вокруг не было ни одного человека. Вдалеке, наконец, показалась остановка. Сквозь стену дождя я с трудом различила на ней одинокую фигуру Дуганова, садящегося в трамвай.

— Саша! — закричала я, но крик потонул в гуле ветра и новом мощном громовом раскате.

Не обернувшись, Дуганов занес ногу на ступеньку, длинный синий трамвай поглотил его и, набирая обороты, умчал на улицу Ласточкина.

Я осталась стоять в слезах посреди тротуара.

Не знаю, сколько я простояла в оцепенении — из него меня вывел громкий бой часов на башне. Они пробили десять, и я поняла, что очень замерзла. Перевела взгляд на ноги и горько усмехнулась — оказывается, в октябрьскую ночь я бежала по проспекту в мягких домашних тапочках.