Танец над вечностью (СИ) - Дорогожицкая Маргарита Сергеевна - Страница 59

— Обратное тоже справедливо. Свет есть отсутствие тьмы, — хитро подмигнул мастер Гральфильхе. — Но не волнуйтесь. Свет, как и время, можно увидеть. Смотрите.

Он подцепил полоску тьмы и замкнул ее в бесконечность. Крошечные алые искры вспыхнули, пришли в движение и сложились в звездный узор времени, в центре которого возникло два лепестка света.

— Вы знаете, что наше сердце отсчитывает в среднем шестьдесят ударов в минуту? Вдумайтесь, фрон профессор. Самый совершенный хронометр уже создан Единым. Тик-ток наших сознаний определяет течение времени. Но оно неравномерно, увы… В скуке минуты кажутся часами, а в страсти они пролетают мгновеньями. Но мне удалось решить и эту задачу. Я создал самые точные часы для вашей возлюбленной, в которых тень гоняется за светом, чтобы, догнав, пуститься от него прочь. Держите.

Он разомкнул браслет, и механизм замер, едва слышно продолжая отсчитывать неумолимый ход времени. Меня вдруг окатило ужасом от того, что с каждым оборотом шестеренок утекают в бесконечность остатки души Хриз. Я должен спешить… найти ее… пока не поздно…

— Я… не могу взять их, простите, — с трудом выговорил я, осторожно положив часы обратно в ящичек. — Потому что не смогу подарить их той, для которой… Неважно! Я пришел не за этим.

Решительно мотнув головой, я полез в карман и достал свои часы.

— Простите, что был так неосторожен, но я сломал их. Неудачно… упал с лошади. Их можно починить?

Часовщик задумчиво поправил съехавшие на переносицу круглые очечки и кивнул.

— Оставьте, — коротко ответил он и отвернулся, возвращаясь к работе.

Он был явно обижен моим отказом.

— Простите меня, мастер, — покаянно произнес я. — Вы создали шедевр, а я не могу его принять. Правда, не могу. Не сердитесь, прошу вас.

Гральфильхе молча продолжал ковыряться в механизме. Я тяжело вздохнул.

— Мне жаль, но я должен спросить вас еще кое о чем. Рубины. Почему Часовой корпус ввел запрет на их торговлю?

Мастер пожал плечами и, не оборачиваясь, равнодушно произнес:

— Потому что их не хватает.

— Для чего?

— Для имперского хронометра.

Я нахмурился.

— Если я правильно понимаю, рубины используются только в цапфах и анкерном механизме? Используются из-за прочности и способности выдержать нагрузку часового хода? Ну хорошо, пусть они идут еще на украшения. И сколько же камней нужно на хронометр? Почему их не хватает? И почему, демон раздери, имперский Часовой корпус устанавливает правила на территории княжества, как у себя дома?

— Потому что свет, — невпопад ответил часовщик, надвигая увеличительное стекло на глаз и склоняясь над развороченным нутром механизма. — Но они его не получат. Я не позволю.

— Свет? Не понимаю. Какой свет?

— Потерянный. Они никогда его не найдут, — хихикнул мастер, вновь приходя в отличное расположение духа, и тихо напел: — Ни-ког-да!

Сумасшествие часовщика уже не вызывало у меня сомнений. Но причастен ли он к исчезновению девушек? Какой у него мотив?

— А Рыбальски? Он найдет свет? — выстрелил я наугад.

— Это он! — вдруг разволновался мастер, роняя инструмент. — Это он ее погубил! Погубил чистейшую кровь!

— Ежению? Вы ее имеете в виду?

— Не хочу ничего слышать об этой глупой девке! Убирайтесь! Разбить кровь! Как он мог!..

Больше мне ничего не удалось добиться. Гральфильхе замкнулся, бормоча себе под нос какую-то нелепицу про вскипающее время и потерянный свет. Я ушел от него в глубокой задумчивости.

— Фрон профессор доволен? — лукаво улыбнулся портной и подмигнул насупившемуся Луке.

Тот похорошел, сменив неряшливую просторную рубаху и плохо подпоясанные, вечно сползающие штаны на строгую становую сукманку с широким поясом, немного похожую на форменную одежду студиоза. Общее впечатление портили уродливые очки и распухшая губа, которые придавали облику мальчишки некоторую воинственность.

— Прекрасно, мне нравится, — кивнул я. — Лука, не горбись.

Слуга недовольно мукнул что-то себе под нос, яростно воюя с тугим стоячим воротничком в попытках ослабить его накрахмаленную хватку. Я подошел к Луке и смахнул невидимую ворсинку с плеча. Мною овладела странная гордость за мальчишку. Я развернул его к зеркалу и сказал:

— Посмотри, какой ты стал красивый. Нравится?

Он опустил руки и медленно кивнул, расползаясь в улыбке, которая почему-то показалась мне голодным оскалом хищника. В животе позорно забурчало.

— Точно! — вспомнил я и хлопнул мальчишку по плечу. — Лука, ты же тоже, наверное, ничего не ел с утра? Пошли, позавтракаем в Стеклянной галерее. И помни, за столом вести себя прилично, не чавкать, в скатерть не сморкаться, в носу не ковыряться…

Я сглотнул голодную слюну. Нам принесли дрожащую яичницу на большом поджаренном ломте белого хлеба, перевитую ароматными полосками ветчины с сыром и посыпанную рубленной ранней зеленью.

— Спокойно, Лука, — сказал я больше себе, чем кислому спутнику. — Мы же с тобой воспитанные люди, верно? Мы не будем набрасываться на еду, а аккуратно порежем ее кусочками, вот так…

— Простите, вы профессор Тиффано? — возле нашего стола возник древний старик в поношенном сюртуке и старомодной шляпе.

— Да, — ответил я, неохотно откладывая вилку с ножом. — Простите, а вы?..

— Профессор Бринвальц, — улыбнулся тот и отодвинул стул. — Не возражаете, если присоединюсь к вашей трапезе?

Повинуясь властному жесту старика, хозяин "Золотой розы" поспешил лично подать еще один завтрак для постоянного посетителя.

— Поглумиться и до смерти забить калеку? Жестоко? Да, безусловно. Но почему? Откуда берется жестокость в людях? А я вам скажу. Она порождается примером. Чужим, запретным, подслушанным, разнесенным слухами, как чумой. И вот уже зло становится обыденностью. Сначала люди представляют и ужасаются, сокрушаются, сочувствуют, а потом… привыкают. Но не забывают! В этом-то и суть. Зло остается в нашем сознании, словно отложенное послание, которое в любой момент может дойти до адресата. Поэтому я целиком согласен с Орденом Пяти, — триумфально закончил профессор, — хотя и не всегда одобряю их методы.

Чудом сберегшиеся редкие волосинки на его голой черепушке торчали дыбом, отчего в солнечных лучах голова профессора казалась несколько обтрепанным одуванчиком. Бринвальц, несмотря на свои лета, сохранил удивительную ясность ума и живость речи.

— Позволю себе не согласиться, — ответил я. — Да, я понимаю политику замалчивания, когда речь идет о страшных преступлениях против веры, которые могут вселить в людей ужас перед колдовством и тем самым сделать их уязвимыми. Но я решительно не понимаю, зачем Ордену скрывать изобретения, которые, наоборот, могут сделать человека сильнее. Например, открытия моего отца…

Лука шумно втянул воздух и наморщил нос, и я предупреждающее погрозил ему пальцем, протягивая платок под столом.

— Ох, молодой человек, — профессор качнул головой. — Когда я смотрю на всю эту мышиную возню, мне становится и грустно, и смешно. Ну куда, простите, со свиным рылом да в калашный ряд? Куда нам лезть в тайны бытия, если в себе не можем разобраться? Допустим, ваш отец обнародовал бы свое изобретение… Чего он там изобрел? — нетерпеливо щелкнул пальцами старик.

— Корабельный хронометр, с помощью которого можно точно измерять долготу в дальних плаваниях.

— Вот! — чрезвычайно воодушевился профессор. — А зачем? Зачем это людям, вы подумали?

— Что значит зачем? — оторопел я. — Чтобы открыть дальние земли, чтобы заглянуть за горизонт, чтобы узнать мир!

— Мир он узнавать собрался, тоже мне, — фыркнул профессор и постучал себя по виску. — Тут познай сначала.

— Да вы хоть знаете, сколько кораблей погибло, потерявшись в штормах? Не найдя дорогу? Без надежной навигации? Это лучше, по-вашему? Иметь то, что могло им помочь, и скрывать? Потому что эти несчастные, как вы выражаетесь, — я тоже постучал себя по виску, оттолкнув Луку, который расчихался, — только потому что они недостаточно себя познали?