Детство Маврика - Пермяк Евгений Андреевич - Страница 67

• Предыдущая
• 67/68
• Следующая

- Ну что ты, право, Маврик, - сказала тихо Лера. - Это все было милой шуткой...

- Милая шутка стоила мне горьких слез, - сказал Маврик. - Это было первое безутешное горе...

- Но теперь-то, когда все прошло и забылось, зачем вспоминать об этом? - негромко и наставительно сказала Лера.

- Откуда ты можешь знать, Лера, что все забылось и прошло?

Соня снова попыталась покинуть свою засаду и не могла. Хотела - и не могла.

- Послушай, ты забываешься! - прикрикнул на Маврика Пламенев, как старший на младшего. - Я запрещаю тебе...

- Запрещаешь? Ты запрещаешь? А разве это в твоих силах? - спросил Маврик. - Разве можно запретить мечтать, верить, надеяться, любить... Этого не может запретить никто... Никто, кроме смерти... - Так он сказал, наверно, потому, что кругом были могильные кресты, надгробные плиты и сама гора называлась Мертвой. - Ты, может быть, запретишь Лере встречаться со мною во сне? Попробуй уведи ее из моих снов!

Пламенев подошел к Маврику и хотел приподнять его за воротник шинели и тряхнуть, как это делают с озорными мальчишками, а затем наподдать коленом, но пронзительный голос Леры остановил его:

- Не смейте, Пламенев! Это бесчестно. Вы хотите воспользоваться своим превосходством?

- Превосходством? - переспросил Маврик. - Каким? Мускулы превосходство быка, но не человека... По-латыни это изречение звучит выразительнее, - сказал он только Лере и затем, поклонившись тоже только ей, заметил: - Какая сегодня хорошая погода. Прошу передать поклон от меня и от тети Кати Варваре Николаевне... Всего хорошего.

Маврик еще раз поклонился Лере и ушел. Удивленная Лера осталась посреди главной аллеи. Обескураженный Пламенев поднял вытаявший сосновый сук и пустил им в удаляющегося Толлина. Сук не долетел до цели. Маврик не оглянулся.

- Тоже мне... - сказал Пламенев. - Щенок, наторевший тявкать трагическими монологами. Доморощенный стихоплет...

Лера не отозвалась, провожая Маврика виноватыми, широко раскрытыми глазами. Она искала слова и взвешивала их.

Слов нашлось много, и хороших слов, но почему-то не сказалось ни одно из них. Наверно, Лере было жаль обидеть Волю Пламенева, который так неожиданно померк, а затем умер в ней и для нее. Как будто ничего не произошло, но что-то случилось непоправимое. И Лера сказала Пламеневу:

- Воля, вам лучше всего сейчас молча оставить меня, если вы хотите на что-то надеяться. Идите же, - сказала она, свернув на боковую просеку.

Маврик был уже далеко. Он не слышал и не видел, что происходило за его спиной. Но все же ему пришлось оглянуться. Его догнала Сонечка Краснобаева.

- Мы так давно не виделись и не говорили.

Перед Мавриком стояла тоненькая гимназистка с темными печальными и взрослыми глазами.

- Да, Соня, мы так давно не виделись...

- Какой ты стал большой-пребольшой и умный-преумный. Я всегда верила, что будешь таким, и гордилась тобой.

Маврик, остановившись, настороженно спросил:

- А зачем тебе нужно гордиться мною?

- Не знаю, - тихо сказала Соня. - Только ты все это время жил в моих глазах. Стоило только мне их закрыть, и ты тут. - Соня закрыла глаза, повторяя: - И ты тут. Где бы ты ни был и кто бы ни был с тобой, я никогда не отпускала и не отпущу тебя из моих глаз... Этого мне тоже никто не может запретить, как и тебе видеть во сне ту, которая не стоит ни одного твоего сна, ни одного колечка твоих волос, ни одного лучика твоих глаз...

- Это неправда! - крикнул Маврик.

Ранняя влюбленность не похвальна, но если она чиста, то за что же ее хулить?

Соня, признавшись Маврику, стремглав умчалась, счастливая, веселая, окрыленная...

Маврик, желая осмыслить события, направился было к дедушке с бабушкой, но его привлек стон и храп.

Меж могильных холмов лежал оборванный, с грязным лицом, заросшим свалявшимися седыми волосами, очень дряхлый старик. Он был смертельно пьян. И смерть сторожила его здесь, на кладбище, где было сыро, а ледяная земля и не думала оттаивать.

Маврик не сразу узнал лежащего. Это был изгнанный законоучитель кладбищенской церковноприходской школы отец Михаил.

Маврик слышал, что просвирня Дударина очень плохо обращается со своим старым спившимся сударем. Бьет его. Отбирает у него довольно большую пенсию благочинного, ушедшего на покой. Старик, страдающий неизлечимым алкоголизмом, был вынужден просить милостыню или, появляясь у казенки, молить о глотке водки.

Как ужасно, как жестоко поступила с ним жизнь! Но должен ли быть жестоким он - порядочный человек Маврикий Толлин? Не безнравственно ли пройти мимо, не оказав помощи?

Маврик побежал за церковным сторожем. Нашелся и другой человек, прирабатывавший на кладбище. Они согласились за предложенные Мавриком деньги стащить пьяного в просвирнин дом, находившийся напротив кладбища.

Просвирне Маврик сказал, что ей придется отвечать перед судом, если она не позаботится о своем гражданском муже.

- Теперь не старое время, - напомнил Маврик, обещая поговорить с протоиерем Калужниковым об устройстве отца Михаила в богадельню.

Что было и сделано Мавриком. Однако же скажем, чтобы не возвращаться к личности кладбищенского попа, что он, попав в режим богадельни, без алкоголя не прожил и двух недель. Но все же умер он по-человечески, не под забором и в трезвом виде.

Покойника никто не провожал до могилы. Даже не пришла с ним проститься просвирня Дударина. Он канул бесславно в черном забытьи, как жалкая крупица того мира, которому оставалось доживать не так много дней.

Но этот мир еще существовал, действовал и не собирался уходить.

После свержения самодержавия в России возникли две власти: Советы и Временное правительство. А в Мильве их было даже три. Третья - заводская, управительская, самая сильная власть Турчанино-Турчаковского и его свиты.

Трудно приходилось большевикам, мильвенские большевики окончательно размежевались с партиями, ставшими на путь соглашательства и примиренчества с буржуазией и ее правительством.

Комитет большевиков, находившийся в Замильвье, приходилось охранять. Пугали разгромом. Подбрасывали анонимные угрожающие письма. Задерживали почту. Не всегда доставляли большевистские газеты. И все же чем больше травили, третировали большевиков, тем слышнее был их голос. С большевиками можно было не соглашаться, но невозможно было опровергнуть того, что они говорили. Потому что это было правдой. Неоспоримой правдой.

Работать было чрезвычайно трудно. Мильвенские большевики просили помощи в ЦК. На большую помощь рассчитывать не приходилось. Для работы в Мильву посылались два питерских рабочих и выдающийся организатор многих партийных ячеек, прошедший суровую школу подполья, - Прохоров.

О приезде Прохорова в Мильву стало известно в день открытия обновленного памятника на плотине. После того как были произнесены примелькавшимися ораторами помпезные речи, после того как театрально сполз белый полог, закрывавший перекрашенного в цвет старой бронзы медведя, который нес теперь на своем горбу четырехлапый символ надежды позолоченный якорь, слово было предоставлено Прохорову.

У Маврика, стоявшего в толпе вместе с Ильюшей и Санчиком, замерло сердце. На трибуне появился Иван Макарович Бархатов. Хотелось крикнуть. Хотелось побежать к нему. Но разве это возможно? Иван Макарович, может быть, теперь не только не Бархатов, но и не Иван Макарович. Но все равно это тот человек, который навсегда записан в сердце Маврика Иваном Макаровичем. Нужно взять себя в руки и слушать его.

- Товарищи! Граждане! Господа! - начал он. - Якорь, олицетворяющий надежду, лучше, чем корона, олицетворяющая власть царя. Однако же не всякая надежда достойна того, чтобы в честь ее возводились памятники.

В толпе пришедших на открытие перекрашенного медведя, слышавших до того заумные, высокопарные и расплывчатые речи, возникло оживление. Люди почувствовали, что этот оратор с короткой бородкой, седеющими висками, с большими глазами, которые горят не жаждой похвал, а простым сердечным желанием вскрыть суть, тверд и непримирим.

• Предыдущая
• 67/68
• Следующая