Колдун 2 (СИ) - Щепетнов Евгений Владимирович - Страница 32

— Ты чего, Люб? — Танюшкин удивленно воззрился на женщину — Чего врываешься? Пожар, что ли?

— Хуже! — женщина никак не могла отдышаться, грудь ее высоко вздымалась, а по лицу катились капли то ли пота, то ли слез — Маша…учителка наша…померла!

— Что?! — Танюшкин вскочил со стула, стул загрохотал по полу, не удержавшись на двух ножках — ты что несешь?!

— Маша…Маша умерла! — женщина осела по стене, и теперь сидела на полу, тупо глядя в пространство — Маша умерла!

— Пошли! — Танюшкин решительно шагнул к двери — ты участковый, тебе и решать! Люба, подымайся! Хватит рассиживаться! Как умерла? Что случилось? Давай, докладывай!

Маша смотрела в небо широко раскрытыми глазами, и в них отражалось голубое небо и белые пушистые облака. Мертвые, абсолютно мертвые зеркала…

Причина ее смерти была банальна и проста, как и тысячи, миллионы смертей в этом огромном, суматошном мире. Одни умирают от болезни, другие — от старости, третьи упиваются до смерти, четвертые…да каких только смертей в этом мире нет? Провидение невероятно изобретательно в своем желании нагадить человеческому роду, и придумывает все новые и новые смерти, будто соревнуясь с другой такой же вселенной — кто придумает смерть почуднее, поизвращеннее?

Старая лестница, сломавшаяся ступенька, короткий крик…и все. Маленький такой заборчик, отгораживающий огород от дорожки, а в заборе, торчком — ржавая металлическая труба с привязанной к ней веревкой, на которую вьюнки раскинули свои тонкие зеленые щупальца.

Труба пробила Машу навылет, войдя в спину и выйдя из груди. Скорее всего, она даже не успела понять, что же с ней такое. случилось. Вспышка боли, слабость, качнувшееся перед глазами небо…и все. Совсем все.

Джинсы, коричневая застиранная майка с надписью на английском «Нью-Йорк», рабочие перчатки — видать, что-то поправляла на крыше веранды. На джинсах расплылось мокрое пятно — в смерти нет ничего красивого. Человек слаб…

Я смотрел на женщину, которая могла быть моей женщиной, и в душе было пусто и холодно. Не успел. Я — не успел. Проклятие ее все-таки добило. И в этом виноват я. Вместо того, чтобы после сегодняшней ночи бежать к дому Маши, как можно быстрее снять проклятие — я пошел договариваться насчет своего дома. Мол, жили с проклятием сотню лет, и еще несколько часов поживут. И вот — наказан.

Не было слез, не было желания упасть и разрыдаться. Только горечь и мысль о том, что теперь я никогда не узнаю — кем она была, о чем думала, о чем мечтала. Та искра, что разгорелась у нас в душах — погасла, залитая вонючей черной водой проклятья.

— Отмучилась — тихо сказал кто-то возле моего плеча, и я обернулся — со злостью, желая обругать, унизить, растоптать святотатца, отвлекающего меня от самобичевания и страданий! Но это была баба Нюра, и я ничего ей не смог сказать. Уж она-то сделала все, чтобы этого не случилось.

То, что смерть Маши была результатом проклятия — я не сомневался. Так оно и работает, это самое проклятие. Вроде как естественные причины — случайность, и…смерть.

Я вышел из небольшой толпы, собравшейся возле изогнутого дугой, изломанного тела Маши и зашел за угол, встав напротив фасада. Достал из кармана красивый пузырек с белой жидкостью, очень похоже на молоко, и с размаху швырнул его в стену дома. Брызнуло, зазвенело, поднялось белое облачко, похожее на облако пара, зазвенело, будто где-то рядом лопнула гитарная струна, и…больше ничего. Дом теперь был чист, я чувствовал это. Теперь — никаких проклятий, никаких бед в нем не будет. Теперь — здесь будут жить обычные люди, никоим образом не причастные к трагедии столетней давности. Но Маши уже не будет. Совсем не будет. И от этого горечь захлестывала мою душу.

— Ты все-таки сделал это… — баба Нюра была мрачна, как туча, и на самом деле — чему тут радоваться?

— Сделал. Только не успел! — выдавил из себя я, и отвернулся, чтобы баба Нюра не увидела слез на моих глазах.

— Ну-ну…не надо! — так же мрачно, тяжело сказала она — Вы все равно были не пара. Машина душа была искалечена, и у вас все равно бы ничего не получилось. Я же тебе говорила — не будет у тебя настоящей семьи. Не может быть семьи у колдуна. Только подруги…на время. Только подруги. И ведьмы такие же. Не можем мы иметь нормальную семью, понимаешь? Это судьба!

— Судьба — эхом повторил я, и вдруг…увидел! Она стояла у стены, смотрела на меня, и взгляд ее был печален.

— Прости, Вася…я оступилась, упала! Прости…

— Это ты прости — сказал я, и замолчал. Что сказать призраку? Что вообще можно сказать призраку своей несостоявшейся любимой? И почему она все еще здесь?

— Я задержалась, чтобы сказать — я тебя не виню. И очень жалею, что у нас ничего не вышло. Я ведь хотела к тебе прийти…не успела. Пришла бы, и ничего бы тогда не было.

— И ничего бы не было — повторил я — Иди сюда.

Маша подошла, посмотрела мне в лицо, улыбнулась и протянула руку:

— Прощай. Когда-нибудь может и увидимся! Хорошо, что я тебя дождалась.

— Хорошо… — повторил я, и коснулся ее лица. Призрак заколыхался, сделался совсем прозрачным и растворился в воздухе.

— Поговорил? — спокойно спросила баба Нюра, и я так же спокойно ей ответил:

— Поговорил. Ушла.

— Это хорошо, что ушла. Души не должны задерживаться в мире живых. Это неправильно. А ты сильный колдун, если видишь мертвых. Хотя я это и так знала.

— Василий Михайлович! Звонить надо в райотдел! Пусть высылают людей! — вышел из калитки глава администрации — Вот же беда-то! И хлопот теперь полон рот…куда девать дом, вещи? У нее ведь родни больше никого не было. С мужем она развелась, детей нет — вот куда теперь все ее имущество? Опять на администрацию дом повесят? И с похоронами — кто будет заниматься? Само собой — глава администрации! Иэхх…вот же дела-то! Все не слава богу… И девчонку жалко…аж слезы! Ей бы жить, да жить!

Я позвонил в райотдел, сообщил о происшествии. Через два часа приехала дежурная группа — криминалист, следак, опер. Быстро все записали, опросили соседей — ситуация ясна, криминала никакого. Сбегали к Самохину, тот пришел, постоял с угрюмым видом, удрученно помотал головой. Затем пригнал газель-рефрижиратор, и тело Маши отправили в городской морг. Без заключения патологоанатома, без экспертизы все равно хоронить нельзя.

Вот так и прошел этот мерзкий, отвратительный день. Один из худших дней в моей жизни.

Машин дом опечатали, навесив на него замок. Хорошо хоть живности у нее никакой не было — ни кошки, ни собаки, иначе — куда бы их девать? Ключи от замка забрал глава администрации. Ему заниматься похоронами, так что он и будет распоряжаться имуществом покойной.

Уже когда уходили, Танюшкин вдруг сунул мне в руку несколько листков бумаги:

— Вот…мне показалось, что так будет правильно. На столе в комнате лежали. Сам решишь, что с ними делать.

Он ушел, не оглядываясь, а я еще минуты три стоял и смотрел на листки. Маша неплохо рисовала, и карандашные рисунки вышли очень узнаваемыми. Практически портретное сходство. С каждого из трех листков на меня смотрел я сам. В профиль, в фас, и в полный рост.

Домой приехал в таком настроении, что краше наверное в гроб кладут. Бессонная ночь с русалкой, а потом — Машина смерть. Настроение было не то что никаким — это даже настроением назвать было нельзя. Сходу решил лечь спать, но потом вспомнил про снадобье памяти, и не задумываясь взял с полки колбу с жидкостью и в один глоток выпил ее до дна. И тогда уже завалился на постель.

Следующие три дня я почти не помню. Так, какие-то отрывки, похожие на обрывки странного сна. Вот я в постели, и мне очень жарко, так жарко, что я сбрасываю с себя одеяло и падаю на пол, прижимаясь к холодным половицам. Мне плохо, очень плохо — меня корежит, выворачивает суставы, все тело болит так, будто весь я сплошная рана.

Еще картинка: я лежу на кровати, и чувствую, как чья-то рука меня обтирает, касаясь кожи влажным горячим полотенцем. Маша? Это Маша?! Но Маша мертва, как она может меня обтирать! Но я не могу рассмотреть лицо обтирающего — в глазах туман, меня тошнит, и я пытаюсь выдавить из себя содержимое желудка. Только выдавливать нечего — он пуст. Только горькая, едкая желчь, да вода, которую кто-то время от времени вливает мне в глотку. Я не хочу глотать, захлебываюсь, меня рвет, но вода снова и снова безжалостно вливается в мой рот. А может не вода, может какое-то снадобье. Но кто его может мне давать?