Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 32

— Да ведь я и так почти раздета, милый, — сладко произносит она. — А вот ты еще нет. Знаешь, я хоть и люблю мужчин в форме, но давай сегодня обойдемся без нее?

Зара берет меня за руку и тянет в комнату. Это немного непривычно: я не привык подчиняться. Но также и не привык платить женщинам за близость. Поэтому просто иду за ней и позволяю усадить себя на кровать, пока ее пальцы разбираются с застежками портупеи… не слишком удачно, надо сказать.

— Нет, я сдаюсь, — наконец произносит она и испускает вздох. — Снимай сам свою сбрую. Не думала, что вам разрешено так одеваться.

— Я был на передаче, — отвечаю и расстегиваю ремни, а сам смотрю на ее груди — от дыхания они вздымаются, как волны. Кружева пеньюара расходятся, словно алая, пропитанная кровью пена. Из ниоткуда снова берется и начинает щекотать ноздри дурманящий медный запах.

— С телестудии — и сразу ко мне? — глаза Зары распахиваются в восхищении. — Это так мило!

Она гладит меня по щеке теплой ладонью. Я отшатываюсь, что вызывает у женщины взрыв смеха.

— Господи, да вы все дикари! — всплескивает руками она. — Ты что же, стесняешься?

Молчу. Она гладит меня по руке, произносит успокаивающе:

— Ну что ты, не бойся! Я к вашим уже привыкла. Или ты думаешь, ко мне одни Аполлоны заглядывают? Да по мне, лучше нелюдь, чем какой-нибудь обрюзгший боров, у которого и не стоит толком, — она недовольно морщится. — У ваших, по крайней мере, с этим порядок.

Зара смеется снова, и ее ладонь скользит под мундир, оглаживая мне живот. Ее прикосновения непривычны для меня, но приятны.

— И часто к тебе заходят… наши? — с усилием спрашиваю я.

— Частенько, — мурлычет она, и прижимается ко мне грудью. Жар ее тела тут же перекидывается на меня. Сердце начинает биться учащенно, и запах меди становится резче.

— А… Пол? Такого ты помнишь?

— Может быть, — шепчет она в самое мое ухо, и чувственные горячие губы касаются мочки, а рука спускается по животу ниже.

— Он был твоим частым клиентом, — я все еще держу оборону, пытаясь выудить хоть толику информации. Но умолкаю и с шумом выпускаю воздух из легких, когда раздается слабое "трррак…" — это расходится зиппер на галифе.

— Ты пришел сюда поболтать о своих приятелях, милый? — с легким раздражением спрашивает женщина. — Или все-таки, наконец, займешься делом?

Ее пальцы сжимают меня между ног. И крепостная стена выдержки рушится.

Я валю Зару на кровать, развожу коленом ее ноги, а она изгибается, стонет громко. Наиграно или нет — какая мне, к черту, разница? Вторгаюсь в нее нетерпеливо и грубо, жадно впиваюсь пальцами в упругие бедра. Женская плоть — только глина в моих руках. У нее не может быть души — как нет души у меня. И поэтому меня не заботит, стонет эта женщина от удовольствия или от боли. Только я решаю, выточить из нее изящную вазу или сломать и смять в один бесформенный ком.

Моя тьма начинает выплескиваться лениво и густо, будто гной из раны. Запах меди смешивается с запахом наших тел — терпкий, пьянящий аромат, пропитавший постель и оседающий на коже липкой влагой. Это похоже на волну, сдерживаемую плотиной, но кирпичная кладка дает трещину — и вода прорывается. С грохотом обрушивается на меня, заливает ноздри и уши, наполняет легкие. Я тону в ней. И, с трудом разлепляя веки, вижу перед собой бледное лицо моей русалки, а, может, Хлои. Она приоткрывает рот — и с губ срываются серебристые пузырьки. И тогда я протягиваю руки и смыкаю пальцы на ее горле, перекрывая кислород.

Чувствую, как в кожу на спине впиваются ногти, но боли нет. Волна несет меня, как подхваченную бурлящим потоком листву, и ветки, и прочий лесной мусор. И от этого вода становится грязной и непрозрачной. И я задыхаюсь в ней. Задыхается и моя русалка. Ее глаза распахиваются шире, белки наливаются кровью. Моя русалка бьется в конвульсиях, борется за жизнь, и от судорожных сокращений ее мышц по моему телу прокатывается дрожь удовольствия — это вскипает внутри меня густое варево тьмы. Я стискиваю зубы, сильнее вдавливаю пальцы в ее горло.

И на мою голову обрушивается удар.

Я отшатываюсь и разжимаю руки. Мир лопается, как водяной пузырь. Волна отступает мгновенно, смывая и мое наваждение. И уже не русалка извивается подо мной — а Зара. Ртом она судорожно хватает воздух, на шее зрелыми сливами наливаются гематомы. Ее рука сжимает узкое горлышко вазы, а черепки усеивают алую простынь, словно берег — морская галька.

Зара спихивает меня ногой, и я скатываюсь с кровати. Вытираю ладонью лицо — оно все мокрое, не то от пота, не то от воды. С простыни на пол падают увядшие розы.

— Псих! — кричит Зара. — Маньяк!

И швыряет в меня черепком. Рефлекторно уворачиваюсь — и он разбивается о дверь. А до меня только доходит вся серьезность моего положения: почти убил… почти…

Я отскакиваю к двери, на ходу застегивая галифе.

— Прости… — это все, что могу выдавить из себя. Закрываюсь кителем от очередного летящего черепка.

— Прости себя сам, больной придурок! — нервно огрызается Зара. Она несколько раз судорожно глотает, проводит ладонью по горлу, потом по растрепанным волосам, и вдруг заливается смехом. Я вздрагиваю, вжимаю голову в плечи и распахиваю дверь.

— Заплатить не забудь! — кричит мне вслед женщина. — И так и быть! Прочухаешься — приходи снова, только охрану предупреди! Тут психам рады!

В спину мне несется заливистый смех. Это — мое второе бегство за сегодняшний день.

Деньги я оставляю на пороге.

Женщина не приносит мне облегчения. Напротив — ее грязь смешивается с моей, а смех звучит в голове, раскалывая ее, как перезревшую дыню.

Как там сказал Полич?

"Ваше нынешнее состояние — лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую — вы погибнете окончательно".

Моя программа, цель моего существования — разрушение. Я создан для убийства. И убийство — это все, что я умею делать. Зачем обманывать себя?

Запах крови и разложения преследует меня до самого дома. Я запираюсь на замок, задергиваю шторы, брызгаю во всех комнатах старым одеколоном Тория — но все равно чую этот запах.

Он просачивается сквозь щели, сквозь решетку воздуховода. Им пропитана одежда, и я стаскиваю мундир, швыряю его в угол ванной комнаты, где он сворачивается, будто шкура окровавленного зверя, хищно посверкивая глазами погон. А я долго стою под ледяным душем — но холода не чувствую. Не чувствую ничего вообще — только забивающий ноздри запах крови. Жажда убийства вшита в меня подкожно. Ее не вытравить.

Я едва держался на телестудии. Я почти потерял контроль и чуть не задушил эту шлюху. Если я — камень, выпущенный из пращи, то прежде, чем упасть, я должен пробить чью-то голову.

Выйдя из душа, перетряхиваю аптечку. Осталась одна белая таблетка. Силюсь вспомнить, в какой последовательности и сколько раз за день их принимал. Да и принимал ли сегодня вообще? А вчера? Мысли разбегаются, голова наполнена кровавым туманом.

Я бросаю таблетку в рот. Открываю кран, набираю полные пригоршни воды и подношу к губам — она тоже пахнет медью. На языке — железистый привкус. Отнимаю ладони от лица — по рукам течет не вода, а кровь. Горло сводит спазмами. Я кашляю, выплевываю таблетку, и она падает в раковину, где ее тут же смывает кровавым потоком. Желтоватый фаянс становится алым. Кровь густеет, пузырится в отверстии слива. Дрожа от отвращения, я поворачиваю кольцо смесителя. Срываю полотенце, начинаю судорожно вытирать руки, лицо. В зеркале вижу свое отражение — не лицо человека, посмертная маска. Единственный уцелевший глаз вытаращен и безумен, кожа глазниц черна, как от постоянного недосыпа или затяжной болезни. Шрамы уродливыми буграми проступают на тусклой коже.

Если настоящий Ян умер еще ребенком, то кто смотрит теперь из зеркала? Мутант. Урод. Как же мерзко!

Бью в стекло кулаком. Оно трескается. В кожу вонзается осколок. Но боли нет. Совсем нет боли! Не потому ли, что мое тело — мертво?